Нужно избегать этой иллюзии, которая то вздорна, то наивна – смотря по тому, исходит ли она от глупца или от художника, так как она весьма свойственна обоим, – но всегда при этом груба и опасна. «Если будущая раса сохранит некоторое воспоминание о нашем имени или наших писаниях, то мы можем предвидеть, что мысль наша будет нравиться лишь благодаря остроумным софизмам и противоречию здравому смыслу, ибо единственно это увековечивает труды гения. Долговечность шедевров искусства обеспечена ценою чрезвычайно жалких интеллектуальных приключений, в которых вздор педанта подает руку остроумным каламбурам артистических душ. Я не боюсь сказать, что в нынешнее время мы ни один стих «Илиады» или «Божественной комедии» не понимаем в том смысле, какой первоначально был вложен в него»
[125].
Таким образом, согласованность суждений, когда она имеет место, отнюдь не ценна. «Всеобщее согласие, достаточное для образования и сохранения обществ, оказывается недостаточным, когда речь идет об установлении превосходства одного поэта над другим»
[126]. Истинным источником согласия всегда служит рутина: орудие мира для стада, но не орудие вкуса для свободного человека.
«Дух подражания, столь могущественный у человека и животного, необходим нам для того, чтобы жить не слишком заблуждаясь; мы привносим его во все наши действия, и он господствует над нашим эстетическим чувством. Без него мнения в области искусства были бы еще более различными, чем в настоящее время». «Все зависит от начального момента: мы видим, что труды, вызвавшие презрение в момент своего появления на свет, располагают немногими шансами понравиться когда-либо и впоследствии, и, наоборот, произведения, прославленные с самого начала, долго сохраняют свою репутацию и почитаются даже тогда, когда они становятся уже неудобочитаемыми».
[127]
Страница из Мишле была однажды поднята на смех хорошими критиками только потому, что они не знали автора. «Страница эта замечательна, но для того, чтобы ею восхищались единодушно, необходимо еще, чтобы она была подписана». Наоборот, всякое произведение, подписанное великим именем, имеет все шансы на то, чтобы его слепо восхваляли. Виктор Кузен открыл у Паскаля такие возвышенные мысли, которые впоследствии признаны были за ошибки переписчика. Он, например, приходит в восторг по поводу «бездны содержания в немногих словах», порожденной плохим текстом. Нельзя себе представить Виктора Кузена, открывающего подобные «бездны» у одного из своих современников. А вот другое хорошо известное злоключение: «Оссиан, пока его считали древним автором, казался равным Гомеру.
Его презирают с тех пор, как стало известным, что это Макферсон»
[128].
Итак, всеобщая традиция, которой практически пользуется для саморекламирования догматизм, или не существует, или же это лишь чисто механическая рутина, лишенная всякой ценности и малопочтенная.
«Вытекает ли отсюда, что нужно отказаться и от эстетики, и от критики? Я этого не говорю. Но необходимо помнить, что критика – искусство и что необходимо вложить и страсть, и художественное наслаждение, без которых нет искусства»
[129].
«В настоящее время невозможно предвидеть – что бы там ни говорили – время, когда критика будет обладать строгостью положительной науки; можно даже с достаточным основанием полагать, что час этот никогда не наступит. Тем не менее великие философы древности венчали свои системы мира поэтикой, и мудро делали: лучше высказывать недостоверный материал о прекрасных мыслях и прекрасных формах, чем вечно умалчивать о них». «Ни очарование Клеопатры, ни кротость св. Франциска Ассизского, ни поэзию Расина нельзя свести к формулам; а если все это и открывается наукой, то наукой, смешанной с искусством, наукой интуитивною, беспокойною и всегда незаконченной»
[130].
Анатоль Франс далеко не враг всякой науки и ясных идей, наоборот; и в этом отношении его мысли и произведения никогда еще не противоречили – что бы там ни говорили – его принципам на протяжении его уже продолжительной и, несмотря на все разнообразие, выдержанной по своему характеру деятельности. Его философия – скорее искусство хорошо излагать ясные идеи, чем отрицать их на основании предвзятого мнения. Эстетика станет наукой, когда социология станет вполне научной и даже законченной (как будто какая-либо наука может когда-нибудь стать законченной). Чем, как не иронией, является это упорное подчеркивание одной и той же мысли, этот постоянный панегирик воображаемым чудесам грядущего, «тех времен, когда заговорят животные…»!
Но почему бы в самом деле и не заговорить им когда-либо? Ибо существует научная мания, надежды на которую никогда не чрезмерны; в глубине души и А. Франс, подобно своему учителю Ренану, не отчаивается в ее осуществлении. Оба они лишь предпочитают неблагодарному и отпугивающему призванию пророка более соблазнительный духовный облик рассказчика мифов; и, как часто у Платона, иногда нужно принимать их мифы всерьез, ибо они составляют наиболее существенную часть их философии; им надо верить, когда они шутят. Есть большое основание думать, что, в сущности, они глубоко верят в будущее, и если они начинают с издевательства над ним, то лишь для того, чтобы иметь больше шансов встретить его без разочарования.
Жюль Леметр, в противоположность Брюнетьеру, всегда отказывался различать между любовью к произведению искусства и оценкой его, между тем, что художественное произведение мне нравится, и тем, что я нахожу его прекрасным. Он представляет публике лишь «тщательно записанные искренние впечатления»
[131]. Он определяет критику следующим образом: «Это искусство наслаждаться книгами и, благодаря им, обогащать и утончать свои ощущения»
[132]. И, принимая во внимание, что наш характер и наши вкусы меняются с годами и с условиями жизни, он полагает, что для того, чтобы быть искренними, эти впечатления или ощущения также должны меняться; следовательно, нужно отбросить всякие правила, всякий неизменный метод. «Будем любить нравящиеся нам книги, не заботясь о классификациях и доктринах и сознавая, что наше сегодняшнее впечатление отнюдь не связывает нас в впечатлениях завтрашнего дня»
[133].
Не скажут ли, что это взято у того античного философа, который поставил единственной целью жизни наслаждение в настоящем и даже запретил нам, как гласит предание, или советовал не портить минувшие наслаждения ни воспоминанием о них, неизбежно связанным с сожалением, ни заботой о наслаждениях в будущем, как будто мы в состоянии идти наперекор своей природе и жить вне непрерывного течения времени.
