Жюль Леметр остается, однако, при убеждении, что так обстоит дело со всеми людьми и даже с величайшими догматиками, хотя сами они думают о себе наоборот. «Моя ли вина в том, что я предпочитаю перечесть скорее главу из Ренана, чем проповедь Боссюэ, „Набаба“ скорее, чем „Princesse de Cleves“, и какую-нибудь комедию Мейлака или Галеви скорее, чем даже комедию Мольера? Ничто не может сравниться с этими впечатлениями, которые сильнее всего и тесно связаны с самой природой нашего умственного склада и характера. Вот почему я ничего не имею против точки зрения Брюнетьера. Нужно лишь установить, что его „принципы“ – также лишь личные его предпочтения»
[134].
Итак, импрессионизм – не свойственное лишь немногим направление, это явление всеобщего характера. «Предпочтение, отдаваемое известному художественному произведению догматическими критиками, в сущности, всегда основывалось на выраженном в систематической форме личном предпочтении»
[135].
Нет метода, следовательно, нет и классификации художественных произведений и их видов, кроме той, которая вытекает из минутного художественного вкуса удовлетворения. «Ибо прекрасное, где бы оно ни находилось и чем бы оно ни сопровождалось, всегда прекрасно, и можно сказать, что оно всегда равно самому себе, и если и имеются степени красоты, то степени эти существенно изменчивы в зависимости от темперамента, характера, расположения духа, дня, часа, момента»
[136].
Такова, вкратце, блестящая, хотя и умеренная, формула скептицизма, или эстетической анархии: как и всякая анархия, она – порождение чрезмерного индивидуализма.
Проявления его были бесчисленны под более плоской и вульгарной формой простого дилетантизма, лени, некомпетентности; и в том, что дилетантизм этот придерживается приведенной формулы, заключается его еще не наибольший недостаток. Бесполезно останавливаться на этих весьма посредственных и тривиальных формах импрессионизма: в нем все, что не великолепно, никуда не годится.
II. Догматизм импрессионистов
Не надо преувеличивать, говорили мы, пунктов разногласия между импрессионизмом и догматизмом. Импрессионисты, дилетанты, индивидуалисты или субъективисты, как угодно назвать их, не простые зрители: они судят, одобряют или осуждают; а так как они интеллигентны, то они анализируют для нас основания своих суждений, хотя и отрекаются от желания убедить нас. Они лишь добавляют в заключение своих доказательств, вместо «с. q. f. d.» («что и требовалось доказать») догматиков, формулу, которая, в зависимости от точки зрения, может показаться образцом или скромности, или непомерного самомнения: «Ибо так нам угодно». «Что касается вас, – заканчивают они, – то верьте, во что вам угодно: ваше мнение меня нисколько не интересует; наоборот, я весьма счастлив, если мое мнение заинтересует вас». Но формула ничего не меняет и ничего не добавляет к доказательствам; она не делает суждение менее категорическим. Мог ли быть хотя бы Брюнетьер менее суровым, например, к Онэ или Золя, чем скептик Анатоль Франс?
Импрессионисты испытывают потребность извиняться, так сказать, за свою роль критиков, т. е. судей, взывая к «искренности», «истинности» своих впечатлений
[137]. Аргумент крайне неправомерный: в области вкуса все люди искренни: и педант, преподающий старинные правила (ибо он их уважает), и буржуа, следующий моде, и эстет, освобождающийся от нее. Наиболее безнадежны именно те нелепости, в которых наиболее убеждены. Искренность никогда не служит ни извинением, ни доказательством. Иначе мы огульно обвинили бы всех догматиков в лицемерии. Разве суждения догматиков не столь же индивидуальны в их глазах, не столь же искренни, как суждения импрессионистов, каково бы ни было, впрочем, их значение? Есть нечто несправедливое в подозрении честных работников, и несправедливость эта возрастает именно в той мере, в какой они наиболее откровенно утверждают свои убеждения, и именно потому, что они их утверждают.
Пожалуй, импрессионисты не вправе держать своих противников на таком далеком расстоянии: в сущности, эти скорее фантазеры, чем индивидуалисты, не только судят, и иногда сурово, но и оказываются довольно часто согласны друг с другом в своих суждениях и – скажем более – даже в согласии с самыми решительными догматиками. Достаточно вспомнить совершенно одинаковые обвинительные речи Франса и Леметра против Онэ или Франса, Леметра и Брюнетьера против Золя
[138].
О каком большем согласии между столь индивидуальными суждениями мог бы мечтать самый методичный из догматиков?
И легко заметить, насколько часто, оставаясь всецело в области суждения и именно для того, чтобы судить, импрессионистам приходится классифицировать, и это естественно, ибо нет двух способов мышления при помощи общих понятий – или, короче, нет двух способов мышления. Жюль Леметр принялся даже с большой добросовестностью распределять по рангам Гюго, Ламартина и Мюссе. «Весь его импрессионизм, – тонко замечает Думик, – сводится лишь к многократному обращению к классификации и в награждении по заслугам»
[139].
Нетрудно поэтому выбрать из произведений импрессионистов массу признаний, каждое из которых может служить залогом для догматизма. О «догматизме импрессионистов» можно было бы составить ценный сборник.
Анатоль Франс особенно настаивал на изменениях коллективного вкуса. Он предлагает – не без основания, впрочем, – составить любопытную книгу о видоизменениях критики по поводу некоторых бесспорных шедевров искусства. «Гомером всегда восхищались, – говорит он, – но по столь различным причинам – например, то за его культурность (politesse), то за его варварство, – что, в сущности, от всего этого ничего больше не остается, кроме традиции и привычки. Но эти коллективные условия, как бы сложны и изменчивы они ни были, не остаются ли – по крайней мере, в принципе – доступными научной разработке».
Книга, предлагаемая Анатолем Франсом в насмешку, была бы на самом деле весьма ценна, по крайней мере при том условии, что она будет очень догматичной, т. е. если бы она, вместо того чтобы скептически собирать от скуки и безделья анекдоты относительно исторических видоизменений вкуса, попыталась бы найти причины этих видоизменений и, следовательно, законы их. Впрочем, эта книга, быть может, вполне осуществима, она послужила бы даже лучшим доказательством хорошо понятого догматизма, она была бы наиболее доказательной главой социологической эстетики, и никто более нас не желает ее появления. Мы согласны отложить ее на будущее время: философия, будучи вечной, может ждать.
