Но что такое конкретный факт, если не своего рода индивидуум? Чем был бы закон физиологии, помимо его приложения к существам, каждое из которых столь же единственный в своем роде экземпляр, столь же особенный, как вы и я? Такой закон подлежал бы переделке. Что может быть более своеобразного, чем траектория луны, которая буквально никогда не проходит чрез одну и ту же точку неба, так что каждый миллиметр ее орбиты является совершенной новинкой по отношению к предыдущему? Между тем есть ли что-либо более научное, чем закон этого движения, хотя установление его с достаточным приближением продолжает оставаться трудным делом: ибо истинное наказание астрономов заключается в том, что при каждом новом затмении ошибка их достигает по крайней мере нескольких сотых секунды? Кто поэтому приходит в смущение при мысли быть индивидуальным, как луна, у того решительно дурно направленный ум!
Стоит лишь отказаться от признания – на правах догмата – подразумеваемого импрессионизмом постулата, согласно которому каждый индивидуум в природе и обществе или даже каждое отдельное впечатление в индивидууме составляют «как бы государство в государстве», и импрессионизм окажется лишь недостаточным догматизмом. Он становится эстетическим релятивизмом. Приведенная же догматическая формула, когда она отражает современные социологические тенденции, выражает все то, что импрессионизм внес положительного в современную эстетику; и пренебрегать этой положительной частью отнюдь, между прочим, не следует.
Античные метафизики – реалисты – в согласии с древним Гераклитом говорили: «Дважды в одну и ту же реку не войдешь». В самом деле, река все время течет и меняется. Идеализм новейшей философии охотнее скажет: «Одну и ту же книгу дважды не читают». Не книга изменилась между двумя чтениями, но мы. Однако вывод остается тот же. Какой вывод? Что существует лишь становление, бывание, но отнюдь не закон? Почему бы не сказать: существуют лишь эволюция и законы эволюции? Философия иногда колеблется в выборе между двумя этими гипотезами, наука – никогда.
Внутренняя логика хорошо понятого импрессионизма приводит к истолкованию его как помолодевшего – т. е. ставшего относительным и, если возможно, научным – догматизма. Помимо этого рационального истолкования возможно еще лишь одно: так как импрессионизм всецело отдается исключительно индивидуальным впечатлениям и заботится прежде всего о том, чтобы не нарушить их индивидуальности, то роль его свелась бы – как это справедливо по отношению ко всякому скептицизму – к молчанию. И поистине было бы обидно за литературу, если бы Франс или Леметр столь далеко зашли в импрессионизме…
Включить лучше понятный догматизм в импрессионизм или, что то же, разумный импрессионизм в научный догматизм – таков идеал.
В этом смысле Густав Лансон превосходно показал, как импрессионизм должен быть не целью, а средством – и средством существенным, хотя это звучит парадоксально, – для так называемого объективного метода.
«Было бы более научным признавать и точно установить роль импрессионизма в наших исследованиях, чем отрицать его… Раз импрессионизм является единственным методом, дающим нам чувство энергии и красоты художественных произведений, то следует открыто применять его для этой цели; но тем самым мы в то же время решительно ограничиваем его»
[147].
Итак, достаточно свести импрессионизм к тому, чтобы он не выходил из собственных границ. «Импрессионистская критика неоспорима и законна, когда она держится в пределах своего определения… Человек, описывающий то, что происходит в нем, когда он читает книгу, и ничего, кроме своих внутренних переживаний, не утверждающий, дает истории литературы ценное свидетельство, и такие свидетельства никогда не будут встречается в изобилии… Откровенный импрессионизм, мерило реакции духа на книгу, мы принимаем: он нам полезен»
[148].
Будет ли это наш собственный импрессионизм или же речь идет об импрессионизме других? В сущности, оба вида импрессионизма сразу – это то, что во всем называется объективностью. «Если мы отказываемся считаться со своими собственными реакциями на художественное произведение, то лишь затем, чтобы отметить реакции других: объективные по отношению к нам, они будут субъективны по отношению к изучаемому произведению»
[149].
Объективностью мы называем во всякой вещи согласие возможно большего числа внешних образов ее, каждый из которых представляет собою чисто субъективное впечатление. «Прежде всего, что мы должны понимать под объективностью? – спрашивает Анри Пуанкаре. – Объективность мира, в котором мы живем, гарантирует нам то, что мир этот общ у нас с другими мыслящими существами… Станем ли мы на моральную, эстетическую или на научную точку зрения – вывод остается неизменным. Нет ничего объективного, кроме того, что тождественно для всех»
[150].
«Таким образом, единственная объективная реальность – это отношения вещей, из которых вытекает мировая гармония. Несомненно, эти отношения, эта гармония не могли бы быть постигнуты вне разума, который их постигает или чувствует. Но тем не менее они объективны, потому что они общи для всех мыслящих существ и общимии останутся»
[151].
Может быть, скажут, что именно эта абсолютная универсальность воспринимаемых образов вещей никогда не была достигнута в эстетике, так как в ней имеются субъективные образы вещей, но никогда нет всеобщего согласия относительно них. Но его нет и в любой другой науке. Наука лишь средство представить действительность с помощью системы символов, вся ценность которых в том, что они более удобны, чем другие. Это удобство всеобще лишь в той же мере, что и эстетическое наслаждение, – ибо что такое абсолютное удобство, одинаковое для всех индивидуумов, во все времена и в самых различных сферах? Оно допускает лишь бесконечные степени и оттенки, но никогда не достигает непознаваемого предела, к которому, как мы говорим, оно стремится, этой «реальности», «абсолюта», «вещи в себе» догматиков.
Вот почему нижеследующие слова Пуанкаре применимы не только к науке, но и к эстетике – с сохранением всех оттенков. «Скажут, что наука лишь классификация и что классификация может быть не истинной, но лишь удобной. Несомненно, она прежде всего удобна; но несомненно точно так же, что она удобна не только для меня, но и для всех людей; несомненно и то, что она останется удобной для нашего потомства; несомненно, наконец, что все это не может быть случайным»
[152].
