Громадная услуга, оказанная Тэном критике и эстетике, состоит в том, что он научил ее лучше понимать законную роль гипотез и общих идей в критике и эстетике, как и во всякой науке. И если бы все дело Тэна заключалось в этой услуге, то это дело его жизни не было бы тщетным. Быть может, Тэна упрекнут в том, что, предлагая со своей стороны массу слабо обоснованных обобщений, массу преждевременных предположений, он, наоборот, дискредитировал эту законную роль гипотез? Но опять-таки и это во всякой науке полезно для прогресса: великие гипотезы, даже неверные, всегда плодотворны; вспомните гипотезы Лапласа или Дарвина! В самом деле, опровержение Тэна возбудило такое оживление мысли, которое в стократ сильнее работы мышления при пассивном согласии с любой другой более верной формулой: без своих ошибок Тэн не был бы Тэном. А затем пусть бросит в него первый камень в области философии искусства тот, кто сам никогда не грешил.
Не теряет ли догматизм Тэна – именно в силу своего стремления к научности – способности уловить истинный объект критики – индивидуальность, которую схватывает лишь мимолетное впечатление?
Мы видели, что Тэн объясняет общие условия индуктивно и внешними условиями; индивидуальные факты – дедуктивно и внутренними условиями.
Сто раз повторено, что его метод – это психология народов или, по крайней мере, психология публики, а не психология индивидуумов, и в особенности наиболее оригинальных личностей, гениальных творцов, которые по самому определению ускользают от анализа. Но так как теоретиков эстетики занимают главным образом и даже исключительно личности гениальные, то можно сказать, что тэновский метод – метод социологический, а не эстетический; и чем более он его углубляет, тем более он поворачивается спиной к истинному предмету эстетики, т. е. к личностям творцов и художественным произведениям, возвышающимся над посредственностью, которые по самому своему определению или по самой своей функции отличаются от посредственности и не могут быть из нее выведены.
Сторонникам натуралистического метода легко ответить на это, что доля действительной новизны, заключающаяся в произведении величайших гениев, состоит больше в синтезе, чем в творчестве, т. е. она скорее оригинальная комбинация ранее существовавших элементов, чем изобретение этих элементов, что фактически почти вся современная критика и история стремятся к тому, чтобы представить великих художников в виде людей, живущих процентами с не ими приобретенного капитала, в виде счастливых наследников толпы неизвестных предшественников, что нисколько не умаляет их собственной ценности.
И таково убеждение не только ученых, чуждых искусству, ему поддаются даже художники, которые наиболее заинтересованы в правах личности. Так, мистик Эмерсон задается следующим вопросом по поводу Шекспира. «Не заключается ли великая мощь гения, – спрашивает он, – вовсе не в оригинальности изобретения, а в совершенной восприимчивости, в том, чтобы предоставить вещи своему течению, стараясь лишь о том, чтобы мысль наша не исказила духа времени?» Равным образом для Гюго поэт – инициатор, «маяк», он «делает дело факельщика», но в то же время он выражает «сумму идей своего времени».
Тем не менее синтез все же оригинальность, и это единственная оригинальность, доступная нам. Поэтому подобные рассуждения не спасают от упрека в бессилии объяснить личность; поэтому необходимо более прямо считаться с этим упреком. Ошибочность этого упрека в том, что он слишком широк: он применим в одинаковой или почти в одинаковой мере и к любой науке. Где нет индивидуумов? В мире нет ничего реального, кроме индивидуумов. Они сами реальности, и объяснение их – задача наук. Две собаки, два дерева, два камня, подобные друг другу, насколько только можно вообразить себе, являются в такой же мере двумя индивидуумами, столь же отличными друг от друга, столь же двумя, как и два наиболее индивидуальных человека. Лейбниц давно показал, что в лесу не найдется и двух тождественных листьев. Разве это мешает естественным наукам, их классификациям и общим правилам быть вполне правомерными, т. е. удобоприложимыми к конкретным фактам? Мало того, даже наиболее тождественные геометрически кристаллы химиков совершенно несводимы друг на друга и глубоко индивидуальны в глазах человека, умеющего видеть бесконечную сложность вещей и проникнуть во внутреннее строение их атомов. Но чем иным может быть какой-либо индивидуум в любой сфере реальной действительности, как не точкой скрещения общих законов, частным случаем совпадения сил, которые всегда могут встретиться и в изолированном виде?
Вне этого предположения нам остается лишь вечный призыв к непознаваемому и к иррациональной интуиции мистиков. Эта схема – единственное средство, которым мы располагаем в любой области познания для выражения индивидуальных явлений; и отказаться от него – значит, в сущности, отказаться, вместе с критикой или эстетикой, от всякой науки, ибо все науки представляют собою лишь гипотетическое и приблизительное представление единственных реальностей – индивидуумов.
Нельзя сказать, что эта крайняя рознь между наукой и критикой исчезнет, когда ученые составят себе более правильное представление о критике, она исчезнет на самом деле лишь тогда, когда критики составят себе не столь суеверное представление о науке.
Но ведь вся органическая природа, иначе говоря, все что живет, предполагает принцип единства и иерархии в своих различных проявлениях, а это позволяет тому, кто обладает общим принципом этой иерархии, выводить одно проявление жизни из другого. Это именно делают повседневно естествоиспытатели. Тэн был не совсем неправ, утверждая, что метод этот еще лучше применим к великим людям, чем к среднему человеку, ибо превосходство первых большей частью обусловлено их организацией и лучшей координацией их моральных сил, иначе говоря, могуществом преобладающих черт их характера. Серьезные возражения вызывает лишь чрезмерное упрощение, к которому Тэн прибегает, ради ясности и изящества изложения, при определении преобладающих способностей великих людей, деятельность которых он рассматривает: характер никогда не укладывается целиком в одну формулу, и в особенности некоторые исключительно сложные характеры, которые далеко не всегда и не непременно бывают исключительно уравновешенными и гармоничными.
Но это лишь искусственный прием писателя, или, лучше сказать, профессора, или, что уже хуже, учителя словесности. Этот прием дал нам немало весьма блестящих и весьма ясных картин, которые при более конкретном, но зато и менее ясном изложении несомненно проиграли бы в яркости. Но это прием, а не метод, и возражения против манеры изложения отнюдь не разрушают систему.
Таким образом, после всех этих возражений остается признать, что Тэн отнюдь не исключал из своей эстетики индивидуальности, что он стремился объяснить ее, как это делают все науки и единственным возможным способом: анализируя ее, однако он несколько узко понимал этот способ, и вина в этом падает на добросовестность не ученого, но писателя: повинен не метод его, но его манера.
Что касается, наконец, обычной, жалкой придирки к Тэну во имя человеческой свободы, именно: что он будто бы не уважает ее в силу своего детерминизма, то она не заслуживает серьезного внимания. Впрочем, он был бы вправе не уважать свободу, если определять ее как «отсутствие законов», ибо тогда она в самом деле не заслуживала бы уважения. Истинная свобода заключается отнюдь не в отрицании законов, но в том, чтобы подчиняться лишь внутренним законам. Внутренними же, т. е. личными, законы нашего поведения будут для нас лишь в том случае, когда мы «нечто представляем собою», т. е. когда наш характер подчиняется той внутренней логике, которая действительно превращает его в «движущуюся теорему», а не представляет собою ряд капризов, зависящих от любого внешнего случая. Но постоянно варьирующая степень нашей свободы измеряется именно правильной пропорцией, создающейся между этой относительной автономией и влиянием внешней среды; а два последовательных метода Тэна замечательно рельефно выдвигают свободу, показывая высокую степень, которой она достигает лишь у истинно великих людей, т. е. людей, обладающих одновременно и личными особенностями и представляющих собою свое время, богатых позаимствованными, быть может, идеями, но подчиненными в то же время гармонии и единству могучего личного синтеза.
