«В чем он себе отказывает, – говорит Фаге о самом себе с шутливою скромностью, – так это в искусстве выражения общих идей в литературе и в обладании „духом“ литературных „законов“. Он притворяется неверующим в это, и – как почти всегда – скептицизм является несомненно лишь несколько вызывающим признанием в бессилии»
[192].
Да, наиболее глубокие различия, разделяющие современных критиков, несомненно весьма аналогичны различиям, существующим в среде великих математиков, великих историков или медиков, вообще различиям, разделяющим оригинальные умы во всех отраслях науки. Нет ничего более глубоко индивидуального, столь своеобразного и характерного, говорят знатоки, как доказательства Гаусса, Римана, Пуанкаре; это тем более верно по отношению к диагностике Лаэннека, Бретонно, Труссо и – добавим мы со своей стороны – Леметра, Фаге, Лансона. Но неизбежные индивидуальные различия нисколько не нарушают тожества мысли, единой по существу.
Наши художественные критики убедятся в этом, когда они перестанут думать, что приемы мышления двух математиков или химиков так же тождественны, как два уравнения или два образца одного и того же простого тела, когда они поймут, что существует столько же способов решить алгебраическую задачу или произвести физиологический эксперимент, сколько существует мыслящих умов, и признавать этот факт отнюдь не значит отрицать науку, но лишь наблюдать ее истинное строение.
В заключение можно сказать, что наиболее глубоко отделяют в настоящее время критику и эстетику от науки не ложные представления ученых о критике – в этом разрыве несравненно более повинно суеверное и устаревшее представление критиков о науке.
Глава третья. Относительный догматизм экспериментальной эстетики
Догматизм напоминает кабинет архитектора, то в скромном, то в элегантном, то в суровом стиле, в зависимости от характера хозяина, но всегда декоративно убранный, удобный и, чаще всего, просторный и богатый. Там на досуге мечтают и там же набрасывают наилучшие проекты, иногда даже там благоволят чертить на роскошной бумаге детальные типы и раскрашивают их красками лучшими, чем краски природы, но эти планы не приводятся там в исполнение. Надо взять то же дело с другого конца и проникнуть во двор каменщиков. Двор этот лишен комфорта, он неизящен, а тесен и беден, завален плохо очищенным материалом, грязен, ощетинился временными заборами и лесами, стесняющими движение. Здесь мало мечтают, но работают. Медленно, камень за камнем, с затратой огромного труда, осуществляют здесь грандиозный план архитектора или, по крайней мере, то, что есть в нем разумного.
Экспериментальная эстетика – именно такой рабочий двор. Эта любопытная отрасль современной науки, разрабатывающаяся главным образом в Англии, Америке и на ее родине – в Германии, заслуживает, несомненно, большого внимания со стороны французских ученых
[193].
I. Принцип метода
Экспериментальная эстетика – самая молодая, самая скромная и, тем не менее, самая чреватая будущим форма современного догматизма. Она по существу догматична, так как не ставит себе иных целей, кроме достижения законов. Однако догматизм этот глубоко относителен, ибо эксперимент в эстетике, примененный к известному числу экспериментируемых лиц, имеет значение по отношению только к этим лицам, и распространить его результат на других индивидуумов можно лишь под условием подтверждения и с оговорками и гарантиями, в которых нуждается всякая научная гипотеза в любой области.
Более того, в этой проблеме обобщения ценностей эксперимент в области эстетики освящает права одновременно и импрессионизма и догматизма: обобщения, к которым приходит экспериментальная эстетика, являются для нее лишь суммой индивидуальных фактов; из впечатлений, индивидуальных в какой угодно мере, надеется она (при том единственном условии, чтобы они действительно были суждениями об эстетических ценностях) извлечь закон если не всеобщий, то, по крайней мере, имеющий значение для исследуемой группы явлений или другой подобной же группы явлений, протекающих, по возможности, в одинаковых условиях.
Итак, существенная задача метода заключается в том, чтобы организовать эту сумму субъективных впечатлений, от чего абсолютный догматизм совершенно отказывается; наиболее же умеренные догматики полагают, что эта сумма впечатлений уже сложилась в смутном виде в душе человека под именем вкуса, здравого смысла, consensus omnium, установленного и окончательного мнения; эту сложившуюся в организованное целое сумму впечатлений признают, наконец, и импрессионисты, издевающиеся над нею под именем традиций или грубой и презренной рутины. Сторонники экспериментальной эстетики не издеваются и не превозносят, они занимаются методической установкой тех специально эстетических фактов, которые именуются оценочными суждениями. Терпеливо создавая их сумму, они надеются превзойти ленивый скептицизм одних и, путем приближения, определить так называемый абсолют других, являющийся лишь никогда не достижимым пределом, к которому постоянно, однако, можно приближаться. Ибо для них абсолют лишь неопределенно растущее число новых относительностей, подобно тому как ценность можно назвать объективной лишь в том случае, когда она выражает сумму ценностей, каждая из которых, взятая в отдельности и существуя лишь в одном сознании, явно субъективна по самому определению своему.
Эти принципы оспаривать нелегко, ибо идеализм новейших великих философов нам давно показал, что нет «вещей в себе» и, тем более, «ценностей в себе»; новейшая же наука доказывает, что всякий закон – лишь система отношений и их необходимых условий.
Допустивши эти принципы, остается лишь создать эту сумму индивидуальных мнений.
Здесь-то и начинаются затруднения. Сумма – это число. Число же – оскорбление священного характера красоты. Измерять – значит унижать; исчислять – значит обесценивать тайны прекрасного. Что такое эстетика без тайн, если не святотатство в искусстве?
Можно еще терпеть старого педанта, грозящего своей линейкой во имя священных принципов, ибо можно посмеяться и над его указкой, и над его принципами; он бессилен и смешон. Но когда педант слагает оружие устрашения и начинает защищаться бесстрастной классификацией ценностей, невозмутимо награждая их отметками, то это даже не смешно, ибо он больше не угрожает, он не навязывает более своих мнений во имя весьма сомнительного и давно подорванного авторитета, но довольствуется тем, что причиняет нам неприятности, нарушая наши привычки и всячески мешая нам, что несравненно более несносно. У безоружного педанта остается еще в запасе скука – оружие весьма способное нагнать страх. А что превзойдет по скуке статистику?
Однако нужно дойти и до нее и сказать в заключение, что единственно верный способ извлечь из импрессионизма его последние и лучшие, т. е. превосходящие его, следствия заключается в следующем признании: эстетическое суждение может на законном основании считаться ценностью лишь в том случае, если оно действительно выражает ценность в эстетическом сознании какой-либо части человечества, если можно описать ее и указать, какова она и в силу каких условий. Если же всякая точность приводит к цифрам, то пусть: мы дойдем и до цифр, нет ничего смешного в том, чтобы идти до конца своей мысли, хотя бы даже против общераспространенных предрассудков.
