– Поверьте мне на слово, Эмили, – объявила она, – я вами горжусь. Вы одно из моих достижений. Выглядите вы гораздо лучше. В вашем облике сегодня есть что-то неземное, воздушное. Я совершенно согласна с Уолдерхерстом во всех тех сентиментальных вещах, которые он о вас говорит.
Она произнесла последнюю фразу отчасти потому, что ей действительно нравилась Эмили, и она понимала, какое удовольствие ей доставит, обмолвившись о том, что ее муж превозносит ее очарование в разговорах с другими людьми, а отчасти потому, что она развлекалась, наблюдая, как на щеках этого большого ребенка разгорается румянец, а глаза наливаются слезами.
– С вами ему действительно повезло, – продолжала ее светлость. – Следовательно, повезло и мне. Ужасно, если б вы были из тех юных особ, которых нельзя оставлять одних. Поскольку у Уолдерхерста родни женского пола немного, то нянчиться с вами пришлось бы мне. А вы представить себе не можете, каково это – возиться с молоденькой девушкой, которая еще не избавилась от детской привычки резвиться, но которая возомнила себя взрослой замужней дамой, не нуждающейся в сопровождении. А без сопровождения такую никуда отпускать нельзя. Теперь же Уолдерхерст может отправляться туда, куда его призывает долг, и все такое прочее, а я тоже могу отправляться с визитами и вообще, куда мне будет угодно. Вы же, моя дорогая, совершенно счастливы в своем Полстри, где вы играете с этой маленькой полукровкой в леди Баунтифул
[7]. Так и вижу, как вы сидите рядком и шьете крестильные рубашечки.
– Нам это очень нравится, – ответила Эмили и добавила: – Пожалуйста, леди Мария, не называйте ее маленькой полукровкой. Она очень милая.
Леди Мария издала свой знаменитый смешок и снова воззрилась на Эмили через лорнет.
– В вас, Эмили Уолдерхерст, есть какая-то ранневикторианская святость. И это меня забавляет. Вы напоминаете мне леди Каслвуд, Хелен Пенденнис и Эмилию Седли
[8] вместе взятых, но без их злобности, самодовольства и хитрости. Вы настолько хороши, насколько хороши были они в представлении бедняги Теккерея. Как же он на их счет заблуждался! Я не стану вгонять вас в краску, объясняя, почему, не будь вы ранневикторианской святой и улучшенной версией героинь Теккерея, вы бы ни за что не стали помогать ей в этой интересной ситуации. У вас бы нашлось для этого чертовски много – по словам моего племянника – причин. Любая другая женщина возненавидела бы малышку Осборн. Но в вашем благородном и чистом уме такая мысль и возникнуть не может. У вас чистый ум, Эмили. Я могла бы гордиться собой, если б придумала этот эпитет для описания вашего ума, Эмили. Но его придумала не я, а Уолдерхерст. Право, вы оказали на него весьма благотворное действие – пробудили его интеллектуальные способности.
Совершенно очевидно, что по поводу Осборнов у нее имелось свое мнение. Ей они оба не нравились, но особенно она невзлюбила капитана Осборна.
– Он очень дурно воспитан, – пояснила она, – а ума понять, что Уолдерхерст именно из-за этого его терпеть не может, ему не хватает. У него было несколько крайне вульгарных, дешевых любовных связей, он попадал в непростительные переделки. Только настоящий дурак станет оскорблять вкусы того, чье состояние и титул надеется унаследовать, того, кто счел бы своим долгом передать все именно ему. И дело не только в его аморальности. В наши дни никто не может считаться по-настоящему моральным или аморальным. Но если ты без гроша в кармане, то следует хотя бы вести себя пристойно. Все дело во вкусе и манерах. Дорогая моя, у меня самой морали небогато, но у меня прекрасные манеры. Женщина должна обладать такими манерами, которые не позволяли бы ей нарушать Заповеди. Что же касается Заповедей, то их ужасно легко не нарушать! О Господи, да кому нужно их нарушать? Не убий. Не укради. Не прелюбодействуй и все такое прочее. Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего… Что это означает? Вранье и сплетни, а врать и сплетничать – это дурные манеры. Если у тебя хорошие манеры, ты просто не станешь «произносить ложного свидетельства на ближнего твоего»…
Так она в своей легкой светской манере и проболтала весь обед – кстати, прекрасно приготовленный и поданный. После чего умело приладила свою маленькую шляпку, расцеловала Эмили в обе щеки и, улыбаясь и кивая своим мыслям, отбыла в легкой карете.
Эмили стояла у окна гостиной и провожала взглядом карету, пока та не свернула на Чарльз-стрит, а затем отвернулась от окна и, оглядев просторную, торжественную, не заставленную мебелью комнату, невольно вздохнула и улыбнулась.
– Она такая умная и такая интересная, – сказала она себе, – но никому и в голову не придет рассказывать ей что-то серьезное и важное, как не придет в голову рассказывать что-то важное бабочке. Откровения нагоняют на нее тоску.
Так оно и было. Никогда в жизни ее светлость не позволяла себе дойти до неприличия казаться особой, с которой кто-то посмел бы откровенничать. Она была достаточно откровенной с самой собой, чтобы еще выслушивать чьи-то чужие признания.
– Боже правый! – воскликнула она однажды. – Это так же неприлично, как пересчитывать чужие морщины!
Когда на следующее утро после возвращения в Полстри леди Уолдерхерст приехала на Псовую ферму, Алек Осборн, помогая ей выйти из экипажа, был неприятно поражен ее необычайно – даже для нее – цветущим видом. На щеках играл нежный румянец, глаза сияли.
– Вы замечательно выглядите, – буркнул он и удивился сам себе: это произошло помимо его воли, он вовсе не намеревался расточать ей комплименты. Эмили Уолдерхерст тоже слегка удивилась.
– Вы тоже выглядите чудесно, – ответила она. – Полстри идет на пользу нам обоим. Вы очень посвежели.
– Я все это время ездил верхом на Фаустине. Помните, я обещал хорошенько ее изучить и обучить, прежде чем позволить вам на нее сесть? Теперь она совершенно готова. Мы можем провести наш первый урок уже завтра.
– Я… Я пока не знаю, – неуверенно произнесла она. – Я вам попозже скажу. А где Эстер?
Эстер лежала в гостиной на софе под открытым окном и выглядела утомленной. Она только что выдержала непростой разговор с Алеком, который закончился чем-то вроде сцены. Чем хуже чувствовала себя Эстер, тем раздражительнее она становилась, а в последнее время и муж ее все чаще срывался и грубил, что ужасно действовало ей на нервы.
В это утро она почувствовала в поведении Эмили что-то новое. Та была непривычно робкой и скованной. Ее детская открытость и непосредственность куда-то делись. Ей отчего-то было неловко, и болтала она меньше обычного. Эстер Осборн подумала, что, похоже, Эмили хочет ее о чем-то спросить, но не решается.
Она привезла охапку великолепных роз из сада и расставляла их по вазам, чтобы порадовать Эстер.
