Я уже говорил, что был страшно зол? Внутри все прямо клокотало от злости. Завтра мне предстояло много работать, и меньшее, что могли сделать французы, – это накормить меня и уложить спать. Вдобавок накануне умерла моя бабушка. Она страдала артритом и постоянно принимала обезболивающие, из-за которых не почувствовала симптомов острого дивертикулита. Она умерла внезапной и очень мучительной смертью, а я – из-за чертова промотура – даже не смог попасть на похороны.
В какой-то момент хозяйка дома поставила на стол блюдо с сыром «бри». На ломаном английском мне объяснили, что я, как почетный гость, обязан отрезать первый кусочек от большого ломтя. Одновременно остальные гости пытались научить меня французской стихотворной поговорке: «Красное до белого – голова целая. Белое под красное – утро ужасное». То есть, если пить белое вино до красного, рискуешь проснуться с похмельем. По настоятельным просьбам гостей я повторил эту поговорку по-французски. А затем взял нож и попытался отрезать себе самый крохотный кусочек от острия большого ломтя.
За столом… за столом все как с ума посходили. И наркоманы, и все прочие гости хором заорали: «Как это по-американски!», «Сразу видно американца!» Видимо, я отрезал себе только серединку, самую мягкую и сливочную часть ломтя, а должен был захватить и белую заплесневелую корочку, и все остальное.
Выслушав мои извинения, они принялись вновь осыпать друг друга немыслимыми французскими проклятьями. Очередная вывалившаяся из туалета парочка начала прощаться с хозяйкой и гостями: завтра им рано вставать, поэтому они уходят пораньше.
Пораньше?! Да уже середина ночи! Я решил, что такой шанс упускать нельзя, и упросил их подбросить меня до гостиницы. Они пожали плечами. Я забрался на заднее сиденье их крошечной машинки, и мы полетели.
Они оба были под кайфом, сами посудите: на «красный» мы останавливались, но на «зеленый» почему-то не трогались с места. Время шло, снова включался «красный», а мы все стояли. Нас с яростным гудением объезжали другие машины. Тогда наш автомобиль лихорадочно срывался с места, а на следующем «красном» опять засыпал.
Мою ярость сдерживал только страх. Название гостиницы я благополучно забыл, адрес тоже. Мы все время проезжали мимо одних и тех же статуй и фонтанов – круги наворачивали. Я понятия не имел, где мы, и потому не решался выйти из машины – вдруг это плохой район?
Наконец впереди замаячили огни Эйфелевой башни.
Обдолбанный водитель вдавил педаль газа в пол, и мы проехали на «красный». Один раз, два, три. Мы петляли между редкими машинами, а потом резко встали: переднее колесо уперлось в тротуар у подножия башни… рядом с полицейской машиной.
Мои новые знакомые выскочили на улицу и побежали прочь – не заглушив двигатель, оставив двери машины открытыми настежь, а фары включенными. Полицейские не могли этого не заметить. Убегая куда-то под башню, мои знакомые орали: «Беги, Чак! Беги!»
Разумеется, у них были при себе наркотики. Они бросили меня в машине, полной наркоты. Полицейские уже косились на меня. Я понял: если не действовать быстро, мне светит французская тюрьма.
Конечно, я побежал. По-французски я мог сказать только «Rouge puis blanс…», но все же рванул как миленький вслед за удирающими барыгами. Полицейские побежали за мной. Мы неслись по площади и вдруг остановились под опорами Эйфелевой башни.
Остановились все. И наркоманы, и я. С трудом ворочая языком, они проговорили: «Подними голову, Чак! Подними голову!»
Вокруг были люди. Полицейские приближались.
Мои знакомые, задрав головы, смотрели прямо вверх. Я тоже посмотрел.
Мы стояли под центром башни, и отсюда она казалась огромной, взмывающей вверх квадратной трубой. Подсветка превращает эту конусообразную конструкцию в яркий туннель света, уходящий прямиком в бесконечность. Сердце бешено колотилось у меня в груди. Взмокший, немного пьяный, я смотрел в этот ослепительный туннель…
И тут весь мир канул во тьму.
Пропало абсолютно все. Потеряв ориентиры, я не удержался на ногах и упал на липкий бетон. Рядом тяжело дышали, я тоже тяжело дышал, сердце бешено стучало в груди, и это были единственные звуки в целом мире. Я ослеп. Мира не было. Я впился ногтями в шершавую землю, боясь потерять и ее.
Кто-то захлопал в ладоши. Следом захлопали и все присутствующие.
Глаза наконец привыкли к темноте. Мои обдолбанные знакомые и полицейские по-прежнему стояли рядом. Эйфелева башня по-прежнему возвышалась над нами – уже не ослепительный туннель, но огромная черная нефтяная вышка.
Вы, наверное, думаете, что я спятил? Хуже того: думаете, я вру? В тот долгий миг, когда мира не было, а я парил в бесконечном ничто, со мной разговаривала бабушка. Да, ее голос мог быть плодом моего воображения, но откуда берутся такие фантазии? Понятия не имею. Однако в ту секунду моя бабушка произнесла: «Вот зачем мы живем. Мы приходим в этот мир ради таких приключений».
Миг, после которого все изменилось.
Героинщики притворялись. Они были не под кайфом, нет. Во время ужина весь стол спорил о том, как подарить мне этот опыт. Они хотели во что бы то ни стало устроить мне такое приключение, пока я в Париже. Разумеется, они знали, как я устал, какой у меня напряженный график – и что увидеть город мне не удастся. Поэтому редактор и ее друзья подстроили все так, чтобы я очутился на этом самом месте ровно в полночь, когда на Эйфелевой башне выключат свет. Они нарочно подначивали меня за столом, дразнили, не давали спать – чтобы разозлить как следует. Странное поведение на дороге, задержки на светофорах, все это было затеяно для того, чтобы приехать на Марсово поле аккурат к полуночи.
Побег от полиции тоже был инсценирован, чтобы я, запыхавшийся, оказался в полночь ровно на этом месте. Даже полисмены сообразили что к чему. Один я ни о чем не подозревал.
Эти незнакомцы, которых я успел возненавидеть всей душой, в городе, который вызывал во мне лишь страх и презрение, нарочно бросили мне вызов. Они довели меня до ручки, чтобы в конечном счете подарить немыслимую радость.
Мы, бывшие ученики, приглядываем за Томом. Кто-то из нас заходит к нему в гости, а потом рассказывает остальным, помнит ли он свое имя. Похудел ли. Пишет ли снова. Каждый писатель неизбежно попадает в истории других писателей.
Хочу, чтобы вы понимали: занятия у Тома приносили людям не только радость. Учеников, которые хотели в одночасье прославиться, ждало разочарование, и потом они набрасывались на него с укорами. Не так давно одна молодая писательница обвинила Тома в шовинизме: якобы все свое внимание он уделял авторам мужского пола. Она устроила целую кампанию, призывая остальных учениц бросить его курсы.
А еще недавно выяснилось, что один сотрудник моего литературного агентства – того же агентства, что представляло интересы Тома, – годами присваивал себе деньги. Деньги Тома, деньги Эдварда Гори, деньги Марио Пьюзо, мои деньги… Миллионы долларов. Вот до чего доводит пренебрежение собственными финансами.
