– И какие же? – невозмутимо спросила профессор Румкорф, щелкая замочком кожаного портфеля. – Только побыстрее, очень вас прошу, а то через несколько минут в эту аудиторию набьется толпа студентов, и тогда, боюсь, разговора у нас с вами не получится. Хотя, если честно, он и сейчас вряд ли получится… Но попытайтесь.
– То, что вы рассказываете этой молодежи, составляет государственную тайну.
– Да бросьте! Вам показать всю эту кучу бумаг и разрешений, которые я получила, прежде чем начать рассказывать? Или, может, прямо сейчас позвоните в свое ведомство и выясните, что гриф секретности уже снят? Времена меняются.
– Меняются, – сдерживаясь, раздраженно подтвердил человек в сером костюме, – но вы должны…
– Я никому ничего не должна, – отчеканила Ангела Румкорф, – кроме вот, их, пожалуй.
Она кивнула на открывшуюся дверь аудитории, в которую робко просунулись две головы.
– Ангела Викторовна, можно?
– Минутку! – Головы переглянулись и спрятались. Глядя на человека в костюме льдистыми светлыми глазами, профессор Румкорф спросила медленно:
– Или мне самой сейчас набрать вот этот номер, – она произнесла десять цифр, и лицо ее собеседника изумленно дернулось, – и пригласить к телефону Иванцова?
– Откуда… – человек, надо отдать ему должное, почти мгновенно справился с потрясением. Он кивнул и очень вежливо произнес: – Пожалуйста, примите мои извинения, Ангела Викторовна. Больше я вас не побеспокою.
– Да уж постарайтесь. И, когда будете уходить, скажите там этим нетерпеливым, что можно уже заходить.
Проводив человека взглядом, Румкорф хмыкнула.
– Итак, – громко сказала она, когда студенты расселись по своим местам, – давайте-ка закрепим пройденный материал. Вот вам еще одни воспоминания. На сей раз их автор – человек, которому довелось поработать в угрозыске сразу после войны. Время тогда было сами понимаете какое. И кроме простых и понятных уголовников, среди людей, бывало, ходили Иные…
Везучий
Серегу Осинникова, «Осину» – зарезали картонным ножом прямо у меня на глазах.
Расскажи про такое кому-нибудь – не поверят. Картонным? Это как?
А вот так.
Когда я опустил дымящийся «шварцметалл» и повернулся, он стоял, привалившись спиной к бревенчатой стене, и подошвы его ботинок медленно, очень медленно скользили по траве. А руками он зажимал горло, и я увидел, как между пальцами сочатся ручейки крови – яркой, точно нарисованной на серой коже перчаток. Осина всегда носил перчатки – это было в его «козырном» стиле.
Потом кровь изо рта плеснула ему на подбородок, и он съехал спиной по бревнам, оставив на случайном гвозде длинный лоскут пиджака.
– Осина! – я рванулся к нему, но наткнулся на взгляд серых глаз. Кроме боли там было еще что-то. «Не подходи!» Второй рукой он шарил по земле, будто что-то искал, не сводя с меня глаз. Я понял, что это, когда он сжал в кулаке прозрачное лезвие.
Нож вспыхнул и переломился. Черные капли горящего картона текли по кожаной перчатке, выжигая в ней дорожки, и воняло чем-то невыносимо, и Осина все сильнее щурился в судороге, а лицо его белело.
За спиной у меня кто-то заворочался, и прыгнув в сторону, я увидел Кольку-Винтореза, который стоял на коленях и качался, держась за грудь. Лицо у него было все в крови, но бандюга на это не обращал внимания. Только смотрел, как горит нож, и тянулся к нему растопыренной пятерней. Я ударил его в скулу, двинул от всей души, и он опрокинулся на спину, но сознания не потерял. Сунул правую руку в карман ватника и выдернул оттуда «наган». Новенький, в заводской смазке.
Мелодично тренькнул барабан, щелкнул курок, но я уже нажал спуск «шварцметалла». Хороший немецкий пистолет, никогда, сколько работаю в угрозыске, меня не подводил.
А сейчас подвел.
Пусто щелкнул боек, что-то скрежетнуло внутри, затвор намертво заклинило. И тут же наган полыхнул ответной вспышкой. Ощущение, словно кто-то крепко вдарил мне палкой по лицу. Странно, но темноты не было. Правая щека стала мокрой, и я, удивляясь, что еще жив, смотрел, как Колькин палец медленно выбирает ход спускового крючка «нагана».
Потом Винторез утробно крякнул, покосился набок и заскреб землю каблуками хромовых сапог. Револьвер он выронил, и рука судорожно тряслась, а указательный палец скрючился и дергался теперь, будто Колька все еще спускал курок.
Рука тряслась, а бандит все не падал, скособочившись и закатив глаза. Но я уже понял, почему. Сзади Винтореза держали за плечи. Крепко держали.
И держал его не человек.
Уложив Кольку лицом вниз, он аккуратно, быстрым плавным движением свел его руки вместе и одним взмахом обмотал вокруг кистей короткий шнур, закончив его сложным узлом. Винторез что-то пробулькал и его стошнило, к вони горелого картона добавился резкий и кислый запах.
Альв не обратил на это внимания, только наклонился и выдернул из затылка Кольки длинную блестящую иглу. Сунул ее в кожаный футляр на поясе, достал другую, всадил еще глубже. И поглядел на меня. Глаза у него были черные, без зрачков.
А я вспомнил про Осину. Черт! Бросив «шварцметалл», я рванулся к нему – он сидел, опираясь на локоть, все еще сжимая в дымящейся перчатке остатки проклятого ножа, и мне показалось, что я успею…
– Он умер, лейтенант. Ему не поможешь.
Я не понял этих слов. Я тряс Осину за плечи – вставай, Серега, вставай, ты что, мы же его взяли, взяли мы Винтореза, вставай, Серега! Я весь перемазался в его крови, и тогда чьи-то руки вздернули меня вверх, оторвали от Осины, и я развернулся, чтоб заехать в морду тому, кто мешает мне поднять товарища… Промахнулся.
– Ну-ка, тихо. Тихо!
Тут в морду получил я – жестко, прямой короткий тычок, от которого перед глазами у меня вспыхнули искры. Зато земля перестала крутиться, и я смог вздохнуть, расцепить сжатые в ярости зубы.
– Вот и хорошо. Ласс, свиэр’тил рассэ!
[6]
Альв шагнул ко мне и мертво заклещил в ладони мой локоть. Пальцы у него были ледяные, это я почувствовал даже сквозь свитер. Потом (я даже дернуться не успел) он выдернул свою иглу и всадил мне ее в шею.
Боль разом утихла, а в голове стало ясно и холодно. Правда, поворачиваться теперь пришлось всем телом, «по-волчьи».
– С-с-суу… Ну спасибо… – просипел я. От иглы или от чего-то еще, только голос у меня пропал, оставив сдавленное шипение. Стирая со щеки кровь, я глядел на человека, который стоял передо мной и прикуривал папиросу. И чем дольше я на него глядел, тем сильнее мне становилось не по себе.
– Привет, Борисов, – поздоровался со мной Степан Нефедов. – Головой только не дергай, отвалится к ёшкиной маме. Лучше присядь, потолкуем.
