– Дело есть? – наконец, спросил старшина.
– Дел у нас с тобой до самой смерти хватит, – невесело улыбнулся Иванцов. – Но это потом. А сейчас, Степан, ты не поверишь, ничего особенного как раз и нету. Вышибли мы тварей отсюда, сейчас фронт дальше покатился, а у нас, стало быть, немного времени есть, чтобы выдохнуть.
– Непривычно, – старшина скупо улыбнулся. – Даже тревожно как-то.
– Ишь ты, подозрительный какой! – притворно-сурово цыкнул на него Иванцов. – Видишь же, я тоже сижу с тобой, чай пью. Значит, что? Значит, имеешь право расслабиться.
Он поглядел в холодные глаза Нефедова, вздохнул и глухо сказал:
– Это я, конечно, зря. Ты, Степан, даже сейчас, когда за столом и без оружия, все равно смотришь так, будто целишься в кого-то. Не создан ты для мирной жизни, я так полагаю.
– Спросили бы меня еще, для чего я создан, а для чего нет… – пробормотал Степан.
– Никого из нас не спрашивали. Я вот тоже – где родился, там не пригодился, – словно поставил увесистую точку Иванцов.
Замолчали. Позвякивал чем-то у своей кухни повар; потом принялся точить ножи, и вжиканье железа по камню странным образом успокаивало. Разговор снова завязался, неспешный и мирный, и тянулся так часа полтора – Нефедов трижды заваривал новую порцию травяного чая, теперь уже в собственном, помятом и закопченном жестяном чайнике.
Под вечер вернулся растерянный Конюхов. Был он притихший и молчаливо-злой, на лбу прорезалась глубокая морщина, брови сдвинулись мрачно. Крепко закусив зубами картонный мундштук папиросы, Санька курил короткими, резкими затяжками, потом бросил окурок и остервенело втоптал его в песок сапогом.
Нефедов молча глядел на него.
– Не будет меда… Точнее, будет, да не тот, который я хотел, – сказал Конюхов. – Помер пасечник.
– Как так? – удивился Нефедов. – Крепкий мужик был вроде, хоть и на деревянной ноге скакал. Всю оккупацию пережил, недавно еще хвалился, что соседской вдове предложение сделал, жениться на ней хотел… Дела-а.
– Хотел, – тускло сказал сержант, – да перехотелось.
Он помялся немного, и это не укрылось от глаз Степана.
– Ты говори уже, Саня, чего топчешься, – приказал он.
– Тут вот какое странное дело, товарищ старшина. Я после того, как узнал, что Маркелыч помер, решил сгонять еще до одной пасеки, как раз и ребята-танкачи из хозяйства Абросимова подвернулись, ехали на трофейном «цундаппе» в ту же сторону. Добрался до того бортника…
– И? – с интересом спросил генерал Иванцов, хлебая чай.
– И та же самая хреновина, товарищ генерал. Помер пасечник в одночасье, и тоже мужик-то нестарый был совсем. Жена сказала – в ночь подскочил, будто кто-то толкнул, подался на улицу, ульи проверять зачем-то, хотя сроду так не делал. Поутру проснулась – в постели его нет. Вышла на улицу, а он у самого крыльца лежит, лицо страшное, черное все, руки к сердцу прижал.
– А что странного? – отмахнулся Иванцов. – Время тяжелое, вот и надорвался, поди, мужик, сердце прихватило. Здесь люди многое пережили, не каждый сдюжит.
Генерал произнес это простецкое «сдюжит» с тяжелым вздохом, задумавшись о чем-то своем.
– Не каждый, – покладисто согласился боец. – Только я потом на третью и четвертую пасеки поехал. Понимаете, зло меня взяло – да как так-то? Неужели без меда останемся? Нет, думаю, найду! Тем более что абросимовские ребята нарисовали мне по-быстрому, где эти пасеки стоят. Ну, добрался…
Он прервался на минуту и налил себе настоя из чайника. Шумно выхлебал его, вытер мокрые губы ладонью. Нефедов слушал молча, чувствуя, как знакомые иголочки охотничьего инстинкта будто покалывают его изнутри, что-то здесь было совсем неправильно.
– Добрался, – продолжил Конюхов, – а шиш мне! Еще один пасечник, совсем молодой парень, демобилизовали по ранению, а ульи ему от батяни достались… Короче, тоже помер, и так же от сердца, в эти самые дни. А на четвертой пасеке застал я хозяйского брата – только-только с похорон вернулся он, своими руками братана в домовину положил и на погост снес. Он-то мне, конечно, меду отвалил не скупясь, да и я денег не пожалел. А впридачу он рассказал, что брат его… ну, сами понимаете.
– Так же умер? – спросил Нефедов.
– В точности. Лицо черное, страшное, руки у груди. Только на этот раз прямо у своей бани. Шел он туда к ночи, помыться, исподнее чистое в руках нес и веник под мышкой. Двух шагов не дошел.
– Интересное кино… – протянул генерал Иванцов, цепко поглядев на Степана.
– Да тут не кино, а прямо целая пьеса получается, – пожал плечами Санька. – Потому что я еще не все рассказал. Этот последний пасечник, оказывается, тоже чуть в ящик не сыграл позавчера.
– Рассказывай, – старшина Нефедов весь подобрался и сидел теперь за столом так, точно готов был через мгновение распрямиться пружиной, чтобы метнуться в погоню… вот только за кем?
– А я что? – огрызнулся Конюхов. – Виноват, тащ генерал… докладываю. В общем, ввечеру этот самый брат-пасечник у себя по хозяйству возился. Уже стемнело, тут он из сараюшки вышел – говорит: помню, мол, луна над головой круглая и здоровенная, как блин на сковородке. И будто тень какая-то наползла на нее, а потом и на него. Закружилось все, огоньки какие-то. И густейший запах меда, до тошноты, аж с ног сбивает, дохнуть не дает, просто все кругом этим медовым запахом пропиталось. Тут он сомлел и ничего больше не помнил. Только, говорит, вдруг услышал какое-то завывание, и тут же морок прошел, будто тряпку с луны сдернули. Глядит – а это кот.
– Какой кот? – не удержался Иванцов.
– Его кот, какой же еще. Здоровенный котище. Пока тут немцы были, он где-то ныкался от них, а вернулся – толще прежнего, зверюга, чисто тигр уссурийский! Ну так вот, очухался пасечник, а перед ним сидит его кот – видно, что страшно ему, шерсть распушил так, что вдвое себя шире, клыки оскалил, весь в комок собрался; и фыркает, шипит, орет дурным голосом, а сам глядит словно бы куда-то вбок. Потом как сиганет прямо хозяину через плечо – и все, тут пасечник второй раз сомлел, повалился, где стоял. Кое-как потом на карачках до хаты добрался, заперся на все засовы и всю ночь «Отче Наш» без перерыва читал.
– Живой, значит, – констатировал Нефедов. – Дела… Коту-то спасибо сказал?
– Похоже на то, – кивнул Конюхов. – Кот, кстати сказать, вернулся утром, в добром здравии. Нажрался сметаны – хозяин ему от щедрот чуть не полную крынку в миску вывалил – и спать пошел, как ни в чем не бывало.
– Вот что, старшина, – сказал Иванцов, вставая из-за стола и привычным движением проводя большими пальцами сзади под ремнем, поправляя складки на гимнастерке. Китель носить он не любил, офицерская гимнастерка была привычнее.
Нефедов тоже встал, приготовился слушать. Чаепитие кончилось. Теперь, похоже, началась привычная для Охотников работа.
– Вот что, старшина, – повторил Иванцов. – Думаю, тут все понятно. Надо разобраться, и самое главное – как можно скорее, пока время позволяет. Лишних слов говорить не буду, незачем. Действуй по обстоятельствам, как умеешь. Я по своей линии тоже кое-кого запрошу.
