Я протянул Хьюго солонку и перечницу, дивясь его невозмутимости. Может, он просто забыл наш разговор и вечером снова спросит, когда вернется Мелисса?
– Спасибо. А теперь, – он энергично посолил и поперчил омлет, – угадай, как фамилия племянницы?
– Неужели Макнамара?
– Именно. Элейн Макнамара. – Довольно прищурясь, он с улыбкой убавил газ. – Вроде бы в родословных ее имя еще не встречалось? Или встречалось?
– Насколько я помню, нет.
– Ничего, найдем. Ну а потом, – он вылил яйца на сковородку, они зашипели, заскворчали, – я принялся листать дневник, мне не терпелось отыскать упоминание об О’Хаганах, чтобы подтвердить свою догадку. И в начале 1888 года мистер Хаскинс пишет, что их чудесные соседи, семейство О’Хаган, не прочь “прикрыть позор Элейн”. Сделать это было просто: точность записей о рождении тогда никого не заботила, так что О’Хаганы вполне могли пойти к регистратору и записать младенца на себя, и никто бы не потребовал доказательств, что это действительно их ребенок. Старина Хаскинс не очень этому обрадовался, по его мнению, Элейн слишком легко отделается, не осознает чего-то там, кажется, “глубины своего падения”, сам он куда охотнее отослал бы ее в Дом матери и ребенка. Но, сдается мне, в конце концов жена его переспорила.
Безмятежное журчание его голоса, аппетитный запах жарящихся яиц, яркая холодная синева неба за стеклянными дверями. Я вспомнил первый свой день здесь – как мы сидели вдвоем в кабинете, дождь стучал в окно, Хьюго что-то рассказывал, я же размышлял о том о сем.
– Пока это все, что удалось раскопать, – сказал Хьюго, – потом я услышал, что ты встал. Но в целом неплохо, утро прошло продуктивно.
Он смотрел на меня едва ли не робко.
– Вот это да. – Я заставил себя улыбнуться. – Поздравляю.
– И я тебя. Это наша общая заслуга. Надо отметить, у нас найдется просекко или что-нибудь похожее? Или у тебя и без того голова кругом?
– Нет, давай отметим. Кажется, что-то такое оставалось.
– Ну а теперь, – Хьюго щедро посыпал омлет тертым сыром, сверху бросил пригоршню нарезанной ветчины, – разумеется, нужно придумать, как сообщить обо всем миссис Возняк.
– Она будет на седьмом небе. – Я нашел в винном шкафу бутылку просекко, теплое, но сойдет. – Ты ведь расскажешь ей именно то, что она и хотела услышать. Это же не как если бы в ее родословной вдруг обнаружился убийца.
Хьюго задумчиво посмотрел на меня через плечо:
– Если не ошибаюсь, этот ребенок – будущий дедушка Амелии Возняк, Эдвард О’Хаган, тот самый, что эмигрировал в Америку. Его не стало лишь в 1976-м, она должна его помнить. Правда, после такого она наверняка задумается, хорошо ли его знала. Ведь на самом-то деле он не Эдвард О’Хаган, а Эдвард Макнамара, то есть совершенно другой человек. Не во всем, конечно, но в чем-то точно. К тому же, – Хьюго бросил на сковородку шпинат, – судьба была к нему жестока и несправедлива. А шестнадцатилетняя девушка, которую с позором отослали из дома и у которой силой отобрали ребенка, была прабабкой Амелии. А значит, жестокость и несправедливость имеют самое непосредственное отношение и к ее существованию. Ведь иначе она была бы Амелией Макнамарой – а может, ее не было бы вовсе.
– Наверное, ты прав, – согласился я, хотя, признаться, рассказ Хьюго не вызвал у меня особого сочувствия. Я бы с радостью обменял наши с ним проблемы на экзистенциальный кризис миссис Возняк.
– Кто знает, возможно, она отнесется к этому так же, как ты. Но я на всякий случай постараюсь быть деликатным. – Со второго раза ему удалось сложить омлет пополам. – Ну да это уже не сегодня. Сперва нужно расшифровать до конца дневник, хотелось бы выяснить, что же случилось с Элейн, а если получится, то и отыскать отца ребенка. Спросим у миссис Возняк, не осталось ли потомков по мужской линии, чтобы сравнить Y-хромосому, а пока не хочешь ли взяться за приходские записи, посмотреть, не вышла ли Элейн в конце концов замуж? Если так, то, конечно, вряд ли за отца того ребенка, иначе они бы давным-давно сыграли свадьбу, но, скорее всего, по каким-то причинам это было невозможно. Однако проверить стоит.
– Хорошо. – Видимо, предполагалось, что мы возвратимся к привычной уютной жизни, притворясь, будто вчерашнего вечера не было, хотя я не очень понимал, как именно Хьюго себе это представляет. Не говоря уже о том, как он намерен во всем разобраться, я вдруг заподозрил, что его план – лишь вызванная болезнью бредовая идея, для воплощения которой ему понадобилась бы кукла вуду с изображением Рафферти, Бэт-сигнал и всякое такое. А может, он просто не понял, что происх
[23]одит? Решил, будто вся проблема исключительно в том, что я поссорился с кузенами и с девушкой, мы все перенервничали, наделали глупостей, потому достаточно поговорить по душам – и все уладится?
– За нас. Твое здоровье.
– И за Элейн Макнамару. – Хьюго взял у меня стакан и отошел в сторонку, пропуская меня к тяжелой сковороде с омлетом. – Бедное дитя.
К собственному удивлению, я так стремительно расправился с половиной омлета, что Хьюго рассмеялся:
– Если не наелся, яйца еще остались.
– Ты был прав, – ответил я. – Мне и в самом деле это было нужно.
– То-то же. В следующий раз будешь меня слушать. – Он улыбнулся мне поверх стакана, а когда я доел последний кусок, попросил: – Принеси сигареты. Гулять так гулять.
Мы сидели молча, курили одну за другой, подливали себе просекко. Хьюго запрокинул голову и с торжественным мечтательным спокойствием смотрел в потолок из-под полуопущенных век. Еле слышный гусиный крик навевал воспоминания о запахе осени, первом морозце и торфяном дыме. Большая рука Хьюго стряхивала пепел в щербатое блюдце, служившее нам пепельницей, солнце оживляло потертую деревянную столешницу невыразимым божественным сиянием.
Я провел в ванной целую вечность. Прошлая ночь впиталась в мою кожу, и как я ни терся мочалкой, от меня все равно разило перегаром, стоялым душком травки и землей. В конце концов я сдался, встал под душ, включил воду посильнее и погорячее, обжигающая струя лупила меня по голове.
Стоило остаться одному, и снова накатил отходняк после вчерашнего – мешанина из мерзости, телесной и ментальной, всепожирающее, изматывающее отчаяние и обреченность, которая зарождалась словно и не в мозгу, а где-то в желудке и позвоночнике. Мелисса была права: зря я, дурак, сунулся искать ответы, но теперь уже ничего не поделать.
Что-то еще цеплялось за крошечную вероятность того, что я как-то не так понял, и если бы я мог просто прочистить башку, то увидел бы реальную картину. Но как я ни старался, все следы приводили на прежнее место: толстовка моя, ключ, чтобы впустить Доминика, мог быть только у меня, и позвать его мог только я (Привет, чувак, я тебе задолжал, а тут раздобыл пару дорожек, не хочешь приехать?), вдобавок в ту ночь меня не оказалось в комнате. Да и если уж начистоту, кто еще это мог быть? Леон с Сюзанной считали, что это я. Хьюго: ни единого шанса. А больше в доме никого не было. Конечно, Доминик мог украсть ключ и предусмотрительно явиться к нам в сад с удавкой и убийцей, но даже в моем отчаянии такое предположение выглядело абсурдом, – в общем, с чего начал, к тому я и вернулся.
