– То есть вы полагаете, что аритмия вернется? – спросил отец.
– Трудно сказать наверняка. Но, скорее всего, да.
– И вы думаете, что он уже не очнется. В смысле, если стабилизировать его состояние и ждать, пока рассосется гематома.
– Если и очнется, то нормальное качество жизни практически исключено. Разумеется, нам всем не раз доводилось слышать о людях, которые после десяти лет комы пришли в себя, но это не тот случай.
Тишина. Судя по лицу Леона, его вот-вот стошнит.
– Оставьте как есть, – наконец произнес дядя Фил, и отец еле заметно кивнул.
Сюзанна глубоко вздохнула.
– Мы позаботимся о нем, – почти кротко произнес врач. – А сейчас вы можете его проведать.
Мы входили и выходили, по одному и по двое. Я понимал, что, наверное, нужно попрощаться, сказать что-нибудь напоследок, но все, что пришло в голову, прозвучало бы глупо, а то и опасно – Рафферти, небритый, с мешками под глазами, караулил на стуле в углу, – или и то и другое. Хьюго, в конце концов произнес я ему на ухо. От него шел чужой, затхлый больничный запах. Это Тоби. Спасибо тебе за все. И прости меня. В углах его губ запеклась какая-то дрянь, Сюзанна достала из сумки платок и осторожно вытерла ему рот, рассказывая ему какую-то долгую историю так тихо, что я не слышал.
Все звонили, писали сообщения. Оливер расхаживал по зоне ожидания, прижав к одному уху мобильник, а к другому палец, что-то говорил быстро и резко. То и дело вбегал Том, набрасывался на каждого, кто хотел бы его выслушать (но таковых не было), с рассказами о том, с кем и как он оставил детей. Моя мать, Луиза, Мириам… Мириам заливалась слезами, все искала, кого бы обнять, но мы дружно отводили глаза.
Мы ждали. За окном под дождем растянулась пробка, полосы света на мокром асфальте, спешат пешеходы, ветер треплет зонты.
– Может, они ошиблись, – у меня за плечом вырос Леон, – доктора постоянно ошибаются.
Выглядел он ужасно: осунувшийся, изможденный, с каким-то сальным лицом.
– Ты о чем? – спросил я.
– Вдруг он еще очнется. Не нравится мне этот доктор и то, как он заставил наших отцов…
– Даже если и очнется, все равно у него рак. Через несколько недель это может повториться. И тогда он уже не очнется.
– Я ничего не соображаю, – сказал Леон. – Последнее время живу в таком напряжении, что мозги… – Он откинул волосы со лба. – Послушай. Насчет той ночи.
– Я повел себя как мудак, извини, – перебил я.
– Да ладно. Я тоже вел себя как мудак.
– И тем не менее.
Он огляделся по сторонам, понизил голос.
– А знаешь, мне кажется, она этого и добивается. Твердит мне, мол, расслабься, нечего панику разводить, все равно они не докажут, что это он убил, а потом меняет пластинку: “Ты при Тоби лучше помалкивай, ему нельзя доверять…”
– Сюзанна?
– “Он тебя не защитил, когда Доминик над тобой издевался, а теперь и вовсе не в себе, кто знает, чего от него ждать, ты при нем поосторожнее…” Она тебе тоже так наговаривает? На меня?
– Еще как, – ответил я, даже не рассердившись. Что бы ни задумала Сюзанна, насчет меня она не ошиблась, я действительно скрипел мозгами, как бы половчее свалить все на нее и Леона. Приятно, что хоть кто-то ясно понимает, что происходит.
– “Поверь мне, я знаю, что делаю…” И вот как в итоге обернулось. – Леон чертил зигзаги на запотевшем стекле. – По крайней мере, теперь все кончится. Или нет?
– Что?
– Ну Хьюго же во всем сознался. Значит, конец. Они от нас отстанут.
– Может, и нет, – сказал я.
Кто знает, удалось ли Хьюго обмануть Рафферти, а если нет, что тот будет делать и что буду делать я сам. Я понимал, что нужно придумать какой-нибудь план, да побыстрее, но – в этом месте, напрягая последние клетки мозга, чтобы услышать, не запищит ли тревожно аппаратура, – с тем же успехом я мог расправить крылья и улететь.
Леон скрестил пальцы на обеих руках:
– Дай-то бог. Я его больше не вынесу. – Он дернул головой в сторону палаты Хьюго. – И как у него только хватает наглости здесь торчать. Мы прощаемся с Хьюго, а он сидит и слушает каждое наше… – Голос его осекся. – Курить хочу. Пойдем покурим?
Я отказался. В больнице мое тело словно поставили на паузу – с той минуты, как я приехал сюда, мне не хотелось ни есть, ни пить, ни тем более курить.
– Надо было вейп купить, – продолжал Леон, – или пластыри, или… В общем, если вдруг что, сразу же звони. – И шмыгнул за дверь, на ходу нашаривая сигареты.
Я смотрел в окно. Велосипедист схлестнулся с типом в костюме за рулем “рендж ровера”, костюм вылез из машины, оба размахивали руками, орали друг на друга, в них чуть не врезался другой велосипедист.
Во мне набухал постыдный вопль: господи, скорее бы все это кончилось! Отец стоял, прислонясь к стене, бледный, напряженный, смотрел в пустоту, одеревеневшей рукой держал за руку мать, неизвестно, на сколько еще его хватит. И на сколько хватит всех нас. Все мои схемы закоротило от подавленного напряжения – бить? бежать? – меня словно свела судорога. Нога дрожала, я хотел перенести вес на другую, но мысль будто не доходила до мышц, ничего не менялось.
Дождь на стекле. Шлепая тапками, приходят и уходят медсестры в халатах разных расцветок – и непонятно, что это означает. Жара так иссушила глаза, что трудно моргать.
– Мелисса приедет? – В руках у матери хитроумная картонная коробка со стаканчиками кофе.
– Она вернулась к себе, – онемевшими губами ответил я. – Долго объяснять.
Я подумал с ужасом, что мать набросится на меня с расспросами: Почему? Вы что, поссорились? Вы такая чудная пара, что бы ни случилось, наверняка помиритесь, последнее время вам обоим пришлось тяжело – или, того хуже, попытается обнять. Но вместо этого она, помолчав, спросила:
– Кофе будешь? Это не дрянь из автомата, я сходила за ним в кафе.
– Спасибо, – ответил я. – Может, потом.
Мы молча стояли рядом. Сюзанна еле слышно напевала в телефон колыбельную.
Когда раздался тревожный сигнал, в палате как раз были мы с отцом. Я не сумел подобрать слов, но отец, облокотившись на колени и сцепив пальцы, очень спокойно что-то рассказывал Хьюго – тихий размеренный монолог. Я толком его не помню – мозг отделился от происходящего, казалось, будто душа моя качается где-то под потолком, а тело, какое-то чужое, тянет ее вниз, точно странной формы куль с мокрым песком, – но что-то все-таки отложилось в голове: …первым делом всегда съедаем десерт, яблочный крамбл, потому что Фил терпеть не может рождественский пудинг, мы садились под елку и… услышал музыку, спустился и увидел, как они танцуют щека к щеке, я тихонько развернулся и… А помнишь ту лодку? И старика, который каждое лето разрешал нам ее брать, мы уплывали на середину озера и рыбачили? Правда, ни разу ничего не поймали, потому что Оливер тарахтел без умолку, но я до сих пор помню тот свет, дымку над дальним краем озера и как вода плещется о борт лодки… Когда завыла тревога, когда отец дернулся, точно его ударили током, и Рафферти с громким скрипом отодвинул стул, я не сразу вернулся в тело и осознал происходящее.
