– Многое зависит от мелочей. Вот, например, веко у вас обвисло, вы же знаете, да? – Он показал пальцем. – И еще вы прихрамываете. Язык немного заплетается, когда вы волнуетесь, обычно это незаметно, но в зале суда вам пришлось бы поволноваться. Вы нервничаете, дергаетесь. Запинаетесь на полуслове, теряете нить. Иногда кажется, будто вы не понимаете, что происходит, сидите и таращитесь в пустоту. – Он подался ко мне: – Послушайте, я не хочу вас обидеть. В обычной жизни, с теми, кто вас знает, все это не имеет никакого значения. Но присяжные такое не любят. Для них это доказательство, что с вами что-то не так. И как только они в это поверят, проще простого убедить их, что вы убийца.
Налетел ветер, деревья качались, щелкали, по голой земле, точно трещины после землетрясения, змеились тени от веток. Запах паленых покрышек крепчал.
– Да и память вас подводит, – продолжал Рафферти. – Сюзанна и Леон могут поклясться, что не имеют никакого отношения к убийству Доминика, и им наверняка удастся убедить присяжных в своей невиновности. А в вашем случае, даже если вам удастся убедить присяжных, мы как нечего делать докажем, что память у вас ни к черту, а значит, нельзя верить ни единому вашему слову.
– Я здесь ни при чем, – слишком громко произнес я и понял, до чего нелепо это звучит, но почему-то не удержался и добавил: – Все это случилось не по моей вине.
– И что с того? – негромко спросил Рафферти.
– А то, что вы не можете, не имеете права использовать это против меня… – от злости я с трудом подбирал слова, язык, дрянь такая, заплетался, будто решил подтвердить правоту Рафферти, так бы и дал себе по морде, – не имеете права вести себя так, будто… будто… – Это не в счет.
– Ну вот видите, – хладнокровно заметил Рафферти.
Я не нашелся что ему ответить. Я задыхался.
– Я вовсе не утверждаю, что стал бы доводить до суда, – успокоил он. – Не стал бы. Клянусь богом. Я не из тех, кто сажает невиновных. Но мне это и не надо было. Мне надо было, чтобы Хьюго в это поверил. Потому-то я и взялся за вас, а не за Леона. Хьюго не хуже меня понимал: если дойдет до суда, вам крышка.
Он добавил что-то еще. До сих пор вижу двусмысленную ухмылку на его лице, а я провел сотни, если не тысячи часов, пытаясь вспомнить, что же тогда он сказал, но так и не смог, потому что едва Рафферти открыл рот, как я понял, что сейчас ударю его, и когда он договорил, я его ударил.
Я застал его врасплох. Удар, глухой шлепок, Рафферти завалился на бок на террасу, но тут же перевернулся, и когда я поднялся – голова кружилась, меня переполняла странная ясность, похожая на восторг, наконец-то, наконец-то, – он уже был на ногах и пошел на меня, пригнувшись, напружинившись и выставив кулаки, точно уличный боец. Сделал ложный выпад с одной стороны, потом с другой, ухмыльнулся, когда я повелся, поманил меня к себе.
Я бросился на него, широко замахнулся, он уклонился, поймал меня за руку, крутанул и отпустил. Я перелетел через всю террасу и врезался в стену дома. Он ринулся ко мне, занес кулак и ткнул меня в нос.
Взрыв; на мгновение я ослеп, рот наполнился кровью. Я вдохнул ее, захлебнулся, и тут он снова прыгнул на меня. Зажал мою голову под мышкой и принялся молотить меня по ребрам.
Я с силой наступил ему на ногу, он крякнул от боли, потерял равновесие, я согнул ногу и оттолкнулся от стены.
Мы, сцепившись, проковыляли через всю террасу, вывалились в сад, путаясь в ногах друг друга, потеряли равновесие и плашмя рухнули на землю. Я опомниться не успел, а Рафферти уже придавил меня к земле, ткнул лицом в грязь.
Он был крупнее и намного сильнее меня. Земля холодила лицо, набилась в рот. Я не мог дышать.
Я едва не смирился. Едва не ослабил ноющие мышцы, едва не поддался под его рукой, едва не уткнулся глубже в черную землю сквозь прошлогоднюю листву, погруженных в зимнюю спячку насекомых, давно потерянные сокровища и крошечные кривые косточки. Но жар его тела, прижатого к моему, его хриплое дыхание в моем ухе вызвали в памяти ту ночь в моей квартире, и я с неистовой яростью, опалившей каждую клетку моего тела, подумал: Ну все, хватит.
Я оттолкнулся коленями, приподнялся, перекатился на спину, харкнул ему в лицо кровью и грязью. Он отшатнулся, и в этот миг я засадил ногой ему в живот, сбросил его с себя, пошатываясь, встал. Он извернулся, вскочил, как кошка, кинулся на меня, но я устоял. Обхватил его, стиснул.
Мы описывали круги в сгустившейся темноте, точно зловещее многоногое чудовище, кряхтели, шарили руками друг по другу. Мы двигались медленно, как в кошмаре, вязли в грязи, царапались, дергали друг друга за волосы, за одежду. В горле у меня булькало, свистело, Рафферти захрипел, как зверь, укусил меня за щеку, и даже сквозь кровь в носу я почуял его дикий хвойный запах. Он пытался ударить меня коленом в пах, я старался врезать ему по затылку, но без толку, мы были слишком близко для удара, вдобавок оба то и дело оступались.
Он поменял хватку, вцепился мне в ногу, оторвал меня от земли. Но я зажал его шею локтем, так что когда он швырнул меня на спину, утащил его за собой. Задохнувшись от удара, я услышал, что он со всей силы треснулся головой о камень.
Я лежал неподвижно, стараясь отдышаться. Рафферти был тяжелый, давил на меня, как мешок с цементом. Высоко вверху, в черном небе, мелькали безобразные серые птицы, и я подумал – наверное, это последнее, что я увижу перед смертью, но через какое-то время шумно глотнул воздух и принялся сталкивать с себя Рафферти. Наконец мне удалось его сбросить и подняться на колени.
Медленно, дюйм за дюймом, он встал на четвереньки, повернул ко мне голову и уставился на меня огромными, совершенно черными глазами, точно инопланетянин. Из широкой раны на его лбу лилась кровь, оставляя на лице темные потеки, блестевшие в тусклом сине-белом свете. Он глухо зарычал, приподняв губу, и схватил меня за запястье.
Я ударил его в лицо. Он выпустил мою руку, я набросился на него и, размахиваясь со всей силы, принялся молотить кулаками по голове, схватил за волосы, ткнул лицом в грязь. Я даже не почувствовал, как ободрал костяшки, сейчас я пробился бы и сквозь скалу, я был силен как бог и неутомим. Рафферти рычал, и я решил, что заставлю его замолчать, он никогда больше не посмеет меня схватить, никогда больше ничего мне не сделает, никогда, никогда… За яростной барабанной дробью собственного сердца и оглушительной, ревущей тишиной сада я расслышал голос Сюзанны: А теперь представь, что тебе все-таки это удалось. Священный восторг, молния безболезненно пронзает мои кости. Я выхожу из воды на другой берег той реки в мир, что наконец-то снова стал моим.
Осиявшая меня молния постепенно погасла, и я остановился. Руки ослабли, повисли плетьми, как чужие, я сопел, жадно хватал ртом воздух. Покачиваясь, я стоял на коленях в грязи.
Рафферти лежал ничком, закрыв голову руками. Я не мог вспомнить, из-за чего мы подрались. Я понятия не имел, кто он такой, кто я такой. Я не знал ничего, кроме бескрайней холодной тишины, окутавшей нас, точно паутина, в которой мы очутились бок о бок, две крохотные искорки тепла.
