А потом я на что-то отвлекся, повеселел и начисто обо всем забыл. Через несколько дней вспомнил, проверил ящик: ну разумеется, Доминик проглотил наживку. Тогда почему ведешь себя как последняя стерва?
Я фыркнул, закрыл почту и в следующий раз вспомнил об этом, когда снова заскучал.
Я стесняюсь, а вдруг ты просто прикалываешься надо мной. Но все равно же клево, правда?;)
Доминик в ответ прислал смайлик и написал: Ты меня возбуждаешь.
А потом? Что я ему ответил? Сколько всего было этих писем? Я сумел вспомнить только эти, Рафферти говорил, их было несколько. Достаточно, более чем достаточно.
Расплылся в довольной улыбке, как будто сделал что-то хорошее и ждал награды, – сказала тогда Сюзанна. – И спросил: “Рада меня видеть?”
Наверное, от этих воспоминаний мне следовало бы устыдиться, ужаснуться, проникнуться чувством вины, но я ощущал лишь бесконечную, бездонную печаль. Это ведь, в сущности, такая мелочь. Подростки каждый день подшучивают друг над другом, и гораздо жестче. Я не видел в этом ничего особенного, это же полная фигня. И вот до чего дошло, а теперь все кончено.
Моя комната выглядела так, словно в ней давно уже не жили: в углах валялась мятая одежда, на абажуре висела паутина, в щель между занавесками пробивался слабый свет. Я достал из глубины ящика припрятанный ксанакс и обезболивающее, разложил на кровати. Их оставалось на удивление много.
Я и раньше подумывал об этом – если честно, я ни о чем другом и не думал все те безумные недели, когда мерил квартиру шагами. Но до дела тогда не дошло, я даже ни разу не попытался. Мне казалось, что из-за Мелиссы, матери, отца: одна лишь мысль о том, что я никогда их больше не увижу, что один из них найдет мой труп, была непереносима. Сейчас же я вдруг понял, что вовсе не из-за них, а потому что в глубине души теплилась искра надежды, что все образуется. Что где-то по ту сторону кривого зеркала ждет моя жизнь, теплая и солнечная, как лето, манит меня к себе.
Всегда надеешься на чудо, на то, что выпадет еще один шанс. Недели спустя откопайте меня из-под обломков землетрясения, с ног до головы в белой пыли, как статуя, с протянутой слабой рукой, поднимите меня повыше, чтобы все видели: это моя победа. Вытащите меня из реки, течение которой несет меня, как водяного, верните к жизни, полумертвого, бездыханного, и я, закашлявшись, выплюну воду. Я везучий парень, и удача мне не изменит.
Но сейчас в саду лежит мертвый детектив, мои руки в его крови, и везением тут уже не отделаться. Даже если мне удастся вырыть яму и закопать труп, Рафферти обязательно хватятся. Наверняка он кому-то сказал, куда едет, оставил где-то неподалеку машину, да и телефон его отследить не составит труда. Я же не Сюзанна, мне не под силу придумать хитроумный план прикрытия, в нашем случае уже никого не собьешь с толку, не соврешь, мол, его здесь нет и я тут ни при чем. Меня посадят в тюрьму.
А даже если и не посадят, но я убил человека и никогда об этом не забуду. Это необратимо. Тут ничего не поделать, не выкрутиться, не отболтаться, ничего не исправить, не извиниться, не сгладить острые углы, не обточить края, чтобы сделанное мною влезло хоть в какие-то рамки. Оно само меня отшлифует, подгонит под свой непреложный шаблон.
Прежде я не понимал главного, хотя оно с самого начала было у меня перед глазами: той ночью в моей квартире никого не убили. Потому-то и теплилась в душе надежда – исковерканный, полоумный, хромой, я выжил. Пока ты жив, есть и надежда, банально до тошноты, но как же верно. Но теперь Рафферти мертв, и не помогут ни чудеса, ни везение, ни последние шансы. Его гибель – глухая скала, приговор, не подлежащий обжалованию. Мне конец.
Я проглотил таблетки, запил водой из-под крана – думал водкой или вином, на посошок, чтобы уж наверняка, но от одной лишь мысли об этом меня едва не вывернуло, а я не мог так рисковать. Потом снял одежду – в крови, грязи, посыпался песок, березовые семена, – бросил на пол, натянул чистую футболку, штаны от пижамы. Лег в липкую, сырую, ледяную постель. Свернулся калачиком, морщась от боли, укрылся с головой одеялом.
Я вспомнил Мелиссу, как она сидела в моей кровати, раскрасневшаяся от температуры, несла оживленный гриппозный вздор, я варил для нее яйца всмятку, жарил тосты, делал травяной чай, читал “Винни-Пуха” с телефона, а она слушала, положив голову мне на грудь. Вспомнил, как мама, сидя по-турецки на полу, играла со мной в “Снап”, собранные в хвост волосы падали ей на плечо, она заносила руку над картами, и по лицу ее блуждала полуулыбка; вспомнил, как папа, откинувшись в кресле, не спеша и серьезно читал при свете торшера мое школьное сочинение.
[29]Очень хорошо, мне нравится, как ты выстроил композицию… Мне хотелось полежать так подольше, вспомнить все хорошее, что со мной было, все попойки и проделки с Шоном и Деком, все безумные вечеринки в колледже, всех девчонок, все сказки на ночь, все летние каникулы, проведенные с Хьюго, Сюзанной и Леоном в Доме с плющом. Но я был вымотан до мозга костей, телесно, душевно, то отключался, то снова приходил в себя, постель согревалась, таблетки действовали, глаза слипались. Последнее, что помню, – я подумал, до чего же все-таки жаль, что в конце концов уснуть оказалось так просто.
13
Ничего у меня, конечно же, не вышло. В какой-то момент я, видимо, позвонил Мелиссе и оставил на автоответчике сообщение, состоявшее в основном из извинений и бессмысленного неразборчивого бормотания. Послушав его, она тут же позвонила моим родителям, они бросились в Дом с плющом и обнаружили в саду мертвого Рафферти в луже крови, а меня полумертвого в луже рвоты в постели. Даже не представляю, каково им пришлось в следующие несколько часов. Очнулся я снова в больнице, чувствуя себя так, словно у меня похмелье всех похмелий и меня долго били ногами в живот, меня снова окутала вонь болезней и дезинфектанта, а со стула возле кровати привычно таращился угрюмый коп в униформе.
Сперва я решил, что не оправился от последствий той ночи в моей квартире, и никак не мог понять, отчего это коп смотрит на меня волком. Нащупал на голове заживший шрам и так перепугался – сколько же я здесь пролежал?! – что пришла медсестра и сделала мне успокоительный укол. Когда явились двое детективов, я уже ничего не соображал, уставился на них сонно и спросил, нашли они мою машину или нет и на месте ли мои ноги.
Через некоторое время я более-менее пришел в сознание и меня допросили, на деле же, следуя строжайшим наставлениям дорогого адвоката, которого наняли для меня родители, я отвечал “без комментариев” на многочисленные вопросы двух детективов, они же, хоть и напускали на себя бесстрастный вид, явно мечтали порвать меня на куски и обоссать ошметки. Но в том маловразумительном сообщении, которое я отправил Мелиссе, отчетливо слышалось подкрался ко мне, я думал, это грабитель, перепугался… потом снова бормотание и мне жаль, мне так жаль (мне пришлось выслушать это сообщение на суде, и это оказался один из самых гадких моментов всего процесса, при том что и прочие-то были не сильно лучше). Когда я очнулся и вспомнил, что произошло, версия событий уже сложилась и окрепла практически в том виде, в котором моя защита использовала ее на суде: Рафферти приехал ко мне, чтобы проверить слова Сюзанны, дверь была открыта (мать, Луиза и почтальон подтвердили, что в последнее время я регулярно забывал ее запирать, а то и вовсе оставлял распахнутой настежь, почтальон даже сделал мне замечание, но я его не послушал), на террасе было темно, несчастный страдалец с ПТСР заново пережил ужас нападения, сломавшего ему жизнь, и в исступлении набросился на незваного гостя, искренне веря, что защищает себя (тут показания экспертов – мудака невропатолога и нескольких психологов, душераздирающие признания моих родных и Мелиссы), а когда вышел из транса и увидел окровавленное лицо Рафферти, ужаснулся и попытался покончить с собой.
