2. Если человек – хороший психолог и имеет мужество применить подходящее средство, то для него не составит труда придать другому человеку силы, по крайней мере силы ожесточения. Многие ли из современников Сократа не ожесточились на него настолько, что, как сам он говорит, просто готовы были укусить его всякий раз, когда он отнимал у них… глупость. Даже самой что ни на есть болтливой бабе можно придать такую силу ожесточения, что она убьет тебя не задумываясь. А значит, во всякое время можно стать и мучеником, в том смысле, что тебя убьют; в определенном смысле это проще простого; все это можно совершенно систематически организовать. Но для этого тот, кому предстоит быть убитым, должен быть способен придать своему времени силу ожесточения. Потому если бы я увидел, как человек, до сих пор совершенно неизвестный своим современникам, вдруг бросился бы вперед, уверяя, что он пожертвует жизнью, что он претерпит насильственную смерть, я был бы спокоен (ведь я так привык иметь дело с такого рода мыслями, что для меня нет ничего спокойнее, чем встретиться с ними), спокоен как биржевой маклер, который спокойно рассматривает знаки на облигации, желая выяснить, не подделка ли это, – я спокойно признал бы все это недействительным. Такой человек никогда не доведет дело до того, что современность его убьет, даже если он и в самом деле имеет мужество и готов умереть. Он не знает секрета; он считает очевидным, что современность, будучи сильнее, сама должна его убить, тогда как, напротив, он должен был бы обладать таким превосходством по отношению к современности, чтобы не просто пассивно позволить ей это сделать и не заказывать этого у нее, но чтобы, будучи свободным, заставить современность сделать это. Ведь у юристов заведено не выносить смертного приговора тому, кто сам желает смерти, пресытившись жизнью. И современность в этом смысле не глупее их; какое ей в том удовольствие, если она убьет такого человека!
3. Итак, такой человек не заставит свое время убить его. Нет, если ты хочешь этого, ты должен вести себя иначе. Внимательно изучи свое время, и в особенности узнай поточнее его заблуждения, его желания, его стремления, узнай, чего бы оно на самом деле хотело, если бы оно было полностью предоставлено само себе. Если ты как следует выведал это у времени, если ты сумел подслушать то, что неявно в нем слышится, тогда вырази это с воодушевлением, красноречиво, пленительно, горячо. Тебе должно хватить сил и возможности это сделать. И что тогда? – да очень просто, тогда время увлечется безоглядно тем, что ты выразил, а ты станешь для него предметом восхищения. Так ты сделаешь первый шаг к тому, чтобы время убило тебя. Теперь все дело лишь за тем, чтобы отвернуться от ожиданий времени так же решительно, так же отталкивающе, – и ты увидишь: современность получит страсть и быстро распалится этой страстью. – Если ты желаешь суметь стать мучеником, ты должен перво-наперво стать для своего времени предметом восхищения – иначе время просто не станет с тобою связываться; ты должен поставить себя так, чтобы в твоей власти было купаться в восхищении, а ты отказался бы от этого. Предмет восхищения, отказавшийся быть таковым, в то же мгновение целиком и полностью становится предметом страстного ожесточения. Если тот, кого современность желала боготворить, – если он по гордости, или же богобоязненно и неложно отказывается от этого, этот отказ становится его смертью. – Рассчитав это диалектическое отношение, нетрудно выверить и все остальное. Становящийся «жертвой» должен диалектически соотнести себя с современностью: он должен суметь стать тем, что потребно его времени с точки зрения данного мгновения, суметь стать тем, чего требует время; скрывая свою настоящую задачу, он становится eo ipso кумиром своего времени. На самом же деле он понимает, напротив, в чем нуждается время с точки зрения вечности, и если в служении этому он останется верен себе, он eo ipso освящен как идущий на смерть. Он должен быть в таких отношениях со своим временем, чтобы суметь взбудоражить свое время, пленить его так, чтобы оно, ликуя, выражало бы ему одобрение: никто, никто другой не способен так ему угодить, с такой точностью предложить ему именно то, что оно любит. И как только он достигнет этого, он должен с еще большей силой оттолкнуть все это прочь от себя, чтобы не дать места лжи, будто он является продуктом времени. Ведь видеть его таковым как раз и желает время, оно желает восхищаться самим собой, восхищаясь им. Но его задача – дать времени понять, что истина – это не изобретение времени.
4. Понять все это для меня не составляет труда. Мне также ясно и то, что, как это ни страшно, в определенной мере нечто подобное способно разыграть и демоническое; что подобный поступок мог бы быть жуткой строптивой выходкой, придуманной человеком, который в своей дерзости пожелал бы сыграть со всем своим временем, и притом в страшную игру – стать убитым; лишь еще страшнее, если при этом он богохульно пытался бы внушить себе и своему времени, будто он делает это ради истины. Но мне также ясно и то, что подобный поступок может быть и в самом строгом смысле истинным, что можно действительно ради истины заставить время тебя убить.
Итак, это вполне осуществимо. Но тут-то и возникает вопрос: имеет ли человек право предать себя на смерть и быть убит ради истины?
Г
1. Решение этого вопроса будет зависеть от того, как соотносятся человек с человеком в своем познании истины; все крутится вокруг того, в какой мере люди способны в познании истины качественно отличаться друг от друга, в какой мере данного единичного человека можно в этом отношении считать качественно отличным от других? Сперва, однако, здесь должна быть выявлена некая трудность. Чем менее значительным полагается это качественное различие, тем более возможным представляется то, что борющиеся на самом деле способны были бы друг друга понять. Но разве одновременно не становится тем более возможным обернуть это иначе – сказать о других: они не желают меня понимать, хотя им это вполне по силам? И все же, как было показано (Б 9, 10, 11, 12), эти слова служат сильнейшим выражением качественного отличия от других, так что только Бог по-настоящему может сказать: они не желают, они греховны в этом. Удивительно! Но разве нельзя повернуть то же самое и еще по-другому? Если верно предположение о том, что это качественное различие является не столь уж значительным, то я буду лишь проявлять свою косность, столь жестко настаивая на своем.
Итак, какова мера этого качественного различия? Может ли человек иметь право рассматривать современность как лежащую во зле; разве всякое превосходство человека – поскольку он лишь человек – перед другими людьми не является всегда столь относительным, что он самое большее может говорить об их слабости и посредственности?
Итак: или немного уступить, или позволить другим стать виновными в убийстве. Какая вина больше? В первом случае вина состоит в том, что человек, идя на некоторые уступки, несколько видоизменяет или прилаживает к ситуации то истинное, что он понял. Если бы при этом для человека познание истины могло бы быть абсолютным, тогда это было бы абсолютно непростительным, бесконечной виной; ведь тот, кто есть Истина, не может уступить ни в малейшем. Но ведь ни для одного человека, по крайней мере по отношению к другим людям, это не так. Каждый сам является грешником. А значит, его отношение к другим – это не отношение чистого к грешникам, но отношение грешника к грешникам; ведь по отношению ко Христу все люди равным образом являются грешными. Итак, с этим ясно. В силу того, что он такой же грешник, как и другие, он может отличаться от других лишь тем, что понял истину немного вернее или же немного глубже, чем они. – Во втором случае вина состоит в позволении другим стать виновными в убийстве. Так какая вина больше? Ведь позволить другим стать виновными в твоей смерти – ради истины, – это – и в принципе, и на деле – сильнейшее выражение абсолютного превосходства над другими. Это означает не просто высказать, что по сравнению с тобой они являют свою слабость, ослепление, заблуждение, посредственность, но что они по сравнению с тобой являются грешниками. Большинство людей, наверное, не будут согласны со мною в том, как следует смотреть на эти вещи. Они, быть может, полагают, что в отношении обладания истиной самой сильной претензией будет полагать, что ты имеешь истину, и потому быть готовым убить другого человека, чтобы, если только возможно, заставить его принять истину. Нет, еще более сильной претензией будет полагать себя в такой мере обладающим истиной, чтобы стать убитым ради истины, то есть чтобы ради истины позволить другим стать виновными в убийстве.
