Итак, мы получаем возможность того, что данная шишка или впадина черепа обозначает и нечто действительное, и один лишь задаток, и при том неопределенно – задаток к чему именно, другими словами, что она обозначает нечто недействительное; мы видим то, что всегда случается с дурной уловкой, – что ее самое можно использовать против того, чему она призвана помочь. Мы видим, что мнение природою вещи приведено к тому, что оно безотчетно само говорит противоположное тому, чего оно придерживается, – говорит, что данная кость на что-то указывает, но в такой же мере и не указывает.
То, что при этой уловке представляется самому мнению, есть истинная, прямо его уничтожающая мысль, что бытие как таковое вообще не есть истина духа. Подобно тому как уже задаток есть некое первоначальное бытие, которое не участвует в деятельности духа, такое же бытие есть со своей стороны и кость. Сущее без духовной деятельности есть некоторая вещь для сознания и столь мало составляет его сущность, что оно, вернее сказать, есть то, что противоположно ей, и сознание для себя действительно лишь благодаря легации и уничтожению такого бытия. – С этой точки зрения выдавать кость за действительное наличное бытие сознания значит полностью отречься от разума; а она выдается за него, когда рассматривается как «внешнее» духа: ибо внешнее как раз и есть сущая действительность. Делу не поможет, если скажут, что по этому внешнему только судят о внутреннем, которое есть нечто иное, – что внешнее есть не само внутреннее, а только его выражение. Ибо во взаимном отношении того и другого именно к внутренней стороне относится определение мыслящей себя и мысленной действительности, а к внешней стороне – определение сущей действительности. – Следовательно, сказать человеку: ты (твое внутреннее) таков, потому что такова твоя кость, равносильно тому, что я считаю кость твоей действительностью. Упомянутый по поводу физиогномики ответ пощечиной на подобного рода суждение отнимает прежде всего у мягких частей подобающее им уважение и положение и доказывает лишь то, что они – не истинное «в себе», не действительность духа; – здесь этот ответ, собственно говоря, должен был бы дойти до того, чтобы проломить череп тому, кто так рассуждает, дабы доказать столь же осязательно, как осязательна его мудрость, что кость для человека не есть никакое «в себе», тем более не есть его истинная действительность.
Грубый инстинкт обладающего самосознанием разума без рассмотрения отвергнет френологию, – этот другой наблюдающий инстинкт его, который, поднявшись до предчувствия познавания, постиг без участия духа то, что внешнее есть выражение внутреннего. Но чем слабее мысль, тем менее иной раз заметно, в чем определенно заключается ее слабость, и тем труднее анализировать ее. Ибо мысль считают тем более слабой, чем более чиста и пуста абстракция, которую она считает сущностью. Члены же противоположности, о которой здесь идет речь, – это сознающая себя индивидуальность и абстракция внешности, превратившейся целиком в вещь, – внутреннее бытие духа, постигаемое как устойчивое, лишенное духа бытие и противополагаемое именно такому бытию. – Но тем самым, по-видимому, и наблюдающий разум на деле достиг своей вершины, где он вынужден покинуть себя самого и перевернуться; ибо лишь совершенно дурное содержит в себе непосредственную необходимость превратиться в противоположное. – Подобно тому, как о еврейском народе можно сказать, что именно потому, что он стоит непосредственно перед вратами спасения, он есть и был самый отверженный: – он не есть для себя (sich) то, чем он должен был быть в себе и для себя, не есть эта самодовлеющая существенность, а перемещает ее по ту сторону себя; благодаря этому отрешению он делает для себя возможным более высокое наличное бытие, если бы мог снова вернуть в себя свой предмет, – более высокое, чем если бы он оставался внутри непосредственности бытия, потому что дух тем более велик, чем больше та противоположность, из которой он возвращается в себя; но эту противоположность дух создает себе, снимая свое непосредственное единство и отрешаясь от своего для-себя-бытия. Однако если такое сознание не рефлектируется, то средний термин, в котором оно находится, есть злосчастная пустота, так как то, что должно было бы заполнить ее, сделалось устойчивым крайним термином. Таким образом эта последняя ступень наблюдающего разума есть наихудшая его ступень, а потому его превращение в противоположность необходимо.
Заключение. – Тождество вещи и разума
Если же мы окинем взглядом до сих пор рассмотренные ряды отношений, составляющих содержание и предмет наблюдения, то окажется, что в его первом модусе, в наблюдении отношений неорганической природы, для этого наблюдения уже исчезает чувственное бытие; моменты отношения этой природы представляются как чистые абстракции и как простые понятия, долженствующие быть привязанными к наличному бытию вещей, которое, однако, утрачивается, так что момент оказывается чистым движением и всеобщностью. Этот свободный, внутри себя завершенный процесс сохраняет значение чего-то предметного, но выступает теперь как некоторое «одно»; в процессе неорганического «одно» есть несуществующее внутреннее; существуя же в качестве «одного», процесс есть органическое. – «Одно» как для-себя-бытие или как негативная сущность противостоит всеобщему, уклоняется от него и остается свободным для себя, так что понятие, реализованное только в стихии абсолютного разъединения, не находит в органическом существовании своего подлинного выражения, состоящего в том, чтобы налично быть в качестве всеобщего, а остается чем-то внешним или, что то же самое, некоторым «внутренним» органической природы. – Органический процесс свободен только в себе, но он не свободен для себя самого; для-себя-бытие его свободы наступает в цели, существует как некоторая иная сущность, как некая сознающая себя мудрость, находящаяся вне указанного [органического процесса]. Наблюдающий разум, следовательно, обращается к этой мудрости, к духу, к понятию, существующему как всеобщность, или к цели, существующей как цель; – и отныне собственная сущность этого разума есть для него [его] предмет.
Наблюдающий разум прежде всего обращается к его чистоте; но так как он есть постигание движущегося в своих различиях предмета как некоторого сущего, то для него открываются законы мышления, соотношения постоянного с постоянным; но так как содержание этих законов суть только моменты, то они стекаются в «одно» самосознания. – Этот новый предмет, понимаемый равным образом как сущее, есть единичное случайное самосознание; наблюдение поэтому находится внутри мнимого духа и случайного отношения сознательной действительности к несознательной. В себе самом этот предмет есть только необходимость этого соотношения; наблюдение поэтому ближе подступает к нему и сравнивает его волеизъявляющую и действующую действительность с его рефлектированной в себя и рассматривающей действительностью, которая сама предметна. Это внешнее, хотя оно и есть некоторый язык индивида, присущий ему самому, есть в то же время в качестве знака нечто равнодушное к содержанию, которое оно должно было обозначать, точно так же как то, что устанавливает для себя знак, равнодушно по отношению к последнему.
