– Вы рассуждаете как катаклист…
– Некоторые рассуждают и вовсе как безумцы. А именно – власть предержащие. И в картелях, и в Совете Колец. Раздирать Схизматрицу ненавистью им легче, чем осознать наши возможности. Наши миссии к чужакам окончились провалом – оттого что мы даже с собственными кровными братьями не можем сговориться. Мы дробимся на подвиды. Нужно признать этот факт и объединиться заново, на новой основе.
– Что же способно объединить человечество после развала?
Взглянув на видеосистему, Уэллс при помощи кольца зафиксировал одну из статей.
– Вам доводилось слышать об уровнях сложности? Уровнях Пригожина?
Сердце Линдсея провалилось куда-то вниз.
– Я никогда не питал склонности к метафизике. Ваши религиозные воззрения – ваше личное дело. У меня была любимая женщина и надежное жилище. Все прочее – абстракции.
Уэллс всматривался в экран. По нему бежало сообщение об очередном скандальном случае ренегатства – на Церере.
– Да-да, ваша жена, профессор-полковник… Тут я вам ничем не могу помочь. Для этого нужен опытный похититель людей. Здесь вам такого не найти. Поищите на Церере или на Беттине.
– Моя жена – дама упрямая. Подобно вам, она имеет идеалы. Только мир может объединить нас снова. А мир в нашем мире может обеспечить один-единственный фактор. Инвесторы.
Уэллс коротко хохотнул.
– Все то же самое, доктор-капитан? – Внезапно он перешел на плохой инвесторский:
– Ценность вашего аргумента упала.
– У них есть слабые места, Уэллс. – Линдсей повысил голос. – Неужели вы думаете, что я не такой отчаянный, как катаклисты? Спросите вашего друга Рюмина, умею ли я распознавать слабые места и упущу ли возможность ими воспользоваться? Да, я приложил руку к Замирению Инвесторов. И получил от него все, что хотел. Я был цельной личностью, вы не понимаете, что это для меня значило… – Несмотря на холод, Линдсей покрылся потом.
Уэллс был, похоже, ошеломлен. Линдсей с удивлением понял, что нарушил сейчас все законы дипломатии. Эта мысль доставила ему какое-то дикое удовольствие.
– Вы, Уэллс, знаете правду. Все эти годы мы были пешками для Инвесторов. Пора бы перевернуть доску.
– То есть напасть на них?
– А что же еще?! По-вашему, у нас есть какой-нибудь выбор?
– Абеляр Мавридес, – произнес женский голос из основания лампы, – вы арестованы.
* * *
Двери лифта со свистом захлопнулись. Кабина помчалась вверх; ускорение слегка прижало их к полу.
– Пожалуйста, руки – на стену, – вежливо сказала Грета. – Ноги отставьте назад.
Линдсей молча повиновался. Старомодный лифт с лязгом одолевал рельсы, ведущие вверх, вдоль вертикального склона ущелья Дембовской. Километра через два Грета вздохнула:
– Вы, должно быть, сделали нечто очень уж радикальное.
– Не ваша забота.
– По всем правилам, я обязана перерезать жилы вашей железной руки. Но – пусть будет как есть. Я, наверное, тоже виновата. Сумей я создать для вас подходящую обстановку, вы бы не были столь фанатичны.
– В моем протезе нет оружия. И вы наверняка осмотрели его, пока я спал.
– Бела, я не понимаю такой подозрительности. Неужели я плохо к вам относилась?
– Грета, расскажите мне о дзен-серотонине.
Она едва заметно напряглась.
– Я не стесняюсь, что принадлежу к Недвижению. Я бы рассказала вам и раньше, но мы не занимаемся миссионерством. Мы завоевываем души своим примером.
– Что достойно всяческой похвалы.
– В вашем случае, – нахмурилась она, – следовало сделать исключение. Я сочувствую вашей боли. Я знаю, что такое боль. – Линдсей хранил молчание. – Я родилась на Фемиде. Была знакома с катаклистами – из одной их механистской группировки. Ледовые убийцы. Военные обнаружили одну из криокамер, где они просветляли одного из моих учителей посредством билета в будущее, и я, не дожидаясь ареста, бежала на Дембовскую. Здесь меня взяли в гарем. Оказалось, что я должна быть шлюхой Карнассуса, хотя об этом сначала речи не шло… Но тут я обрела дзен-серотонин.
– Серотонин – это какая-то там мозговая химия, – заметил Линдсей.
– Это – философия, – возразила она. – Шейперы и механисты – все это не философия. Это технологии, ставшие политикой. Все дело в технологиях. Наука расколола человечество на части. С разгулом анархии люди стали объединяться. Политики искали себе врагов, чтобы связать своих последователей ненавистью и террором. Одной общности недостаточно, когда из каждой электронной схемы, из каждой пробирки рвутся наружу тысячи новых образов жизни. Без ненависти не было бы ни Совета Колец, ни Союза картелей. Согласованность невозможна без кнута.
– Жизнь развивается через подвиды… – пробормотал Линдсей.
– Этот Уэллс со своим винегретом из физики и этики… Нам необходимы: движение, спокойствие, ясность. – Она продемонстрировала ему свою левую руку:
– Этот биомонитор – еще и капельница. Страх для меня – ничто. С этим биомонитором я могу анализировать что угодно и чему угодно глядеть в глаза. Дзен-серотонин представляет жизнь в свете разума. И люди – особенно в критическую минуту – приходят к нам. Каждый день Недвижение приобретает новых приверженцев.
Линдсею вспомнились кривые ритмов его мозга, виденные в спальне у Греты.
– Значит, вы – в постоянном состоянии альфа?
– Конечно.
– А вы видите когда-нибудь сны?
– У нас свои способы прозрения. Мы видим новые технологии, ломающие жизнь человека. И бросаемся в эти течения. Возможно, каждый из нас – лишь ничтожная частица, но вместе мы образуем отложение, способное замедлить поток. Многие инноваторы глубоко несчастны. Приобщаясь к дзен-серотонину, они теряют свою невротическую потребность соваться куда не следует.
Линдсей мрачно улыбнулся:
– Значит, меня не случайно поручили именно вам?
– Вы глубоко несчастны. Отсюда все ваши беды. Недвижение имеет в гареме заметный вес. Присоединяйтесь к нам. Мы вас спасем.
– Когда-то я был счастлив. Так, Грета, как вам и не снилось.
– Неистовство чувств не для нас, Бела. Мы хотим спасти весь род человеческий.
– Ни пуха, ни пера, – сказал Линдсей.
Кабина остановилась.
* * *
Старый акромегалик отступил назад, чтобы полюбоваться своей работой.
– Ну как, бродяга? Не жмет? Дышать можешь?
Линдсей кивнул, отчего экзекуционный контакт болезненно вдавился в основание черепа.
– Эта штука читает задние доли мозга, – сказал великан.
Гормоны роста изуродовали его челюсть; голос, из-за бульдожьего прикуса, звучал невнятно:
