К концу недели я в роли шпиона-виртуоза докладываю свои наблюдения.
«Тот вон маленький корзинщик с желтой повязкой на голове – высший класс, не расслабляется ни на минуту. Я бы уволила Салаха Хассана, он вечно спит на отвалах. Абдул Азиз немного ленив, и вон тот в синей рваной куртке тоже».
Макс соглашается, что Салаха Хассана надо гнать, но говорит, что у Абдула Азиза такое острое зрение, что он никогда ничего не пропускает.
Время от времени на протяжении утра, по мере того как Макс обходит раскоп, изображаются взрывы совершенно фиктивной энергии. Все кричат «Йалла!», вопят, поют, танцуют. Мальчишки-корзинщики носятся, тяжело дыша к отвалам и обратно, подкидывая пустые корзины в воздух, вопят и смеются. Затем все это замирает, и дело движется даже медленнее, чем прежде.
Формены издают еще серию подбадривающих воплей «Йалла» и пользуются некоторой формулой сарказма, которая от постоянного употребления, вероятно, утратила всякий смысл.
«Вы что – старые женщины? Как вы шевелитесь? Уж точно вы не мужчины? Как медленно! Как дряхлые коровы!» и т. д. и т. д.
Я ухожу от раскопа и иду к дальнему краю городища. Здесь, повернувшись к синей линии гор на севере, я сажусь среди цветов и впадаю в приятную кому.
Издали ко мне приближается группа женщин. Судя по ярким одеждам, это курдские женщины. Они заняты тем, что выкапывают корни и собирают листья.
Они направляются напрямик ко мне. И вот они уже сидят кружком вокруг меня.
Курдские женщины веселые и красивые. Они одеваются в яркие тона. У этих женщин на головах яркие оранжевые тюрбаны, одежды у них зеленые, пурпурные, желтые. Головы они держат прямо, они высоки ростом и держатся слегка откинувшись назад, так что у них всегда гордый вид. У них бронзовые лица с правильными чертами, красные щеки и обычно голубые глаза.
У курдских мужчин, почти у всех, есть явное сходство с цветным портретом лорда Китченера, висевшим в детской, когда я была маленькой. Кирпично-красное лицо, большие коричневые усы, голубые глаза, свирепый и воинственный вид!
В этих краях курдские и арабские селения встречаются приблизительно одинаково часто. Они ведут ту же самую жизнь и принадлежат к той же самой религии, но ни на один миг вы не примете курдскую женщину за арабскую. Арабские женщины неизменно скромны и замкнуты, они отворачиваются, когда вы с ними заговариваете, если они на вас смотрят, то только издали. Если они улыбаются, то застенчиво и полуотвернувшись. Одеваются они в основном в черное и в темные тона. И никогда ни одна арабская женщина не подойдет и не заговорит с мужчиной! У курдской женщины нет ни малейших сомнений, что она ничуть не хуже мужчины, скорее лучше! Они выходят из дома и обмениваются шутками с любыми мужчинами, проводя время в дружеских беседах. Они, нисколько не смущаясь, командуют своими мужьями. Наши рабочие из Джераблуса, не привыкшие к курдам, глубоко шокированы.
«Никогда, – восклицает один из них, – никогда не думал, что услышу, чтобы приличная женщина так обращалась к своему мужу! Правда же, я не знал куда смотреть!»
В это утро мои курдские женщины с откровенным интересом рассматривают меня и обмениваются друг с другом фривольными замечаниями. Они очень дружелюбны, кивают мне и смеются, задают вопросы, затем вздыхают, качают головами, постукивая пальцем по губам.
Они явно говорят: «Как жаль, что мы не можем понять друг друга!» Они поднимают складку моей юбки и рассматривают ее с интересом, щупают мой рукав. Они показывают на городище. Я женщина Хвайи? Я киваю. Они обстреливают меня новыми вопросами, затем смеются, понимая, что ответов не получить. Несомненно, им хотелось бы знать все о моих детях и выкидышах!
Они пытаются объяснить мне, что они делают с травами и растениями, которые собирают. А, ничего не получается!
Еще один взрыв смеха. Они встают, улыбаются, кивают и не торопясь удаляются, смеясь и разговаривая. Они как большие яркие цветы…
Они живут в жалких глиняных хижинах, владея, быть может, всего несколькими кухонными горшками, и при этом их веселость, их смех непритворны. Они находят, несколько по-раблезиански, что жизнь хороша. Они красивы, полнокровны и веселы.
Проходит, погоняя коров, моя арабская девочка. Застенчиво улыбается мне, затем быстро отводит глаза.
Издалека я слышу свисток формена. Fidos! Уже двенадцать тридцать – часовой перерыв для ленча.
Я направляю свои стопы обратно, туда, где меня ждут Макс и Мак. Михель раскладывает ленч, упакованный для нас Димитрием. Это куски холодной баранины, опять-таки яйца вкрутую, лепешки арабского хлеба и сыр. Местный сыр для Макса и Мака, он из козьего молока, с резким вкусом, бледно-серого цвета, слегка волосатый; для меня – изысканая разновидность синтетического швейцарского сыра, завернутого в серебряную бумажку, в круглой картонной коробочке. Макс смотрит на него с осуждением. После еды апельсины и эмалированные кружки горячего чая.
После ленча мы идем смотреть на строительство нашего дома.
Это в нескольких сотнях ярдов за деревней и домом шейха, к юго-востоку от городища. Площадка уже размечена, и я с сомнением спрашиваю Мака, не слишком ли малы комнаты. Ему это явно кажется забавным, и он объясняет, что это просто эффект открытого пространства вокруг. Дом должен быть построен с центральным куполом, в нем будет большая гостинная – она же рабочая комната – посередине и по две комнаты по обе стороны от нее. Кухонные постройки будут отдельно. К основному строению мы сможем добавлять дополнительные комнаты, если раскопки продлятся и нам понадобятся еще помещения.
Недалеко от дома мы собираемся подыскать место для колодца, чтобы не зависеть от колодца шейха. Макс выбирает место и затем возвращается к работе.
Я немного задерживаюсь и наблюдаю, как Мак руководит работами с помощью жестов, кивков головы, свиста – чего угодно, но только не с помощью слов!
Около четырех часов Макс начинает обходить команды и назначать бакшиш. Когда он подходит к какой-нибудь команде, она более или менее выстраивается и предъявляет мелкие находки дня. Один из самых предприимчивых мальчишек-корзинщиков помыл свои находки слюной!
Открыв огромную книгу, Макс приступает к процедуре:
«Qasmagi?» (работник с киркой)
«Хассан Мохамед».
Что сегодня у Хассана Мохамеда? Половина большого разбитого горшка, множество обломков керамики, костяной нож, один-два кусочка меди.
Макс рассматривает эту коллекцию, безжалостно выкидывает ерунду – обычно то, что подогревало самые большие надежды рабочего, кладет костяные орудия в одну из коробок, которые несет Михель, бусы в другую. Фрагменты керамики отправляются в одну из больших корзин, которые несет мальчишка.
Макс объявляет цену: два с половиной пенса или, может быть, четыре пенса, и записывает в книгу. Хассан Мохамед повторяет сумму, занося ее в свою обширную память.
Жуткая арифметика ждет нас в конце недели. Когда сложены все суммы бакшишей за прошедшие дни и к ним прибавлена ежедневная плата за это время, полученная сумма выплачивается рабочему. Обычно тот, кому платят, точно знает, сколько он должен получить! Иногда он говорит: «Это мало – должно быть еще два пенса». Или, ничуть не реже: «Вы мне дали слишком много, мне положено на четыре пенса меньше». Они редко ошибаются. Время от времени ошибки получаются из-за одинаковых имен. Часто оказывается три или четыре Дауд Мохамеда, и их приходится различать как Дауд Мохамед Ибрагим и Дауд Мохамед Сулиман.
