Кристина прекрасно понимала, что имела в виду Рита и что за “беседы” ее ждут. На самом деле она и сама не раз участвовала в подобных. Но всегда сидела по другую сторону стола. Речь шла о напряженных, скрупулезных и повторяющихся допросах, которым команда специалистов подвергает человека, владеющего конфиденциальной и чрезвычайно важной для ЦРУ информацией.
Страшно раздосадованная Кристина ответила, что не будет принимать участия ни в каких “беседах”, пока ей не разрешат сделать несколько телефонных звонков и пока ей не сообщат, где сейчас находится Иван Ринкон.
– Как пожелаешь, Кристина. Ты человек опытный и знаешь, о чем идет речь. Можешь сколько угодно отказываться от сотрудничества с нами, но в результате лишь продлишь на это время срок своего пребывания здесь. Весь процесс может оказаться простым и быстрым. Ты расскажешь все, что тебе известно, и сразу же выйдешь на волю, чтобы начать новую жизнь. И вряд ли стоит объяснять, что тебе будут запрещены любые контакты с внешним миром, пока не завершатся эти самые “беседы”.
Кристина не скрывала своего бешенства:
– Мой адвокат ждет звонка от меня и, если не дождется, сделает ряд публичных заявлений, которые могут скомпрометировать всю эту операцию и выставят вас в смешном виде, вот и все. Кроме того, мы пришли к конкретным договоренностям и компромиссам с Оливером Уотсоном и сенатором Хэтчем.
Рита Фергюсон несколько секунд смотрела ей в глаза, а потом очень тихо и спокойно сказала:
– Наша договоренность с тобой остается в силе, и свою часть мы намерены выполнить. Но только после того, как ты выполнишь свою и все расскажешь. А что касается твоего адвоката, то можешь не волноваться: он знает, что ты у нас. А то, что вы с ним успели затеять, мы уже отменили. Он не предпримет ничего, пока ты не позвонишь ему, после того как твои здешние дела завершатся и тебя отпустят.
Как ни была возмущена Кристина, она понимала, что женщина права. Тем не менее заявила, что ужинать не станет, а примет душ и ляжет спать.
– Но сначала я хочу задать тебе вопрос, на который очень прошу ответить. – Она говорила с тревогой, которую ей не удавалось скрыть. – Где Иван Ринкон?
Рита задумалась, а потом сказала:
– Могу лишь сообщить, что он добрался до места благополучно и завтра с ним тоже начнут работать.
– Но где? Где его держат?
– В Гуантанамо
[40], – ответила Рита и тотчас повернулась к ней спиной и пошла по коридору.
Заснуть Кристина так и не смогла. Новые и очень реальные кошмарные видения прибавились к тем, что никогда ее не отпускали. Получившийся в итоге коктейль делал сон совершенно невозможным.
На следующее утро она встала измученная, но настроенная очень решительно: она во всем пойдет им навстречу и сделает все от нее зависящее, чтобы как можно скорее покончить с этой неизбежной процедурой. “Тебе нечего скрывать, да ты и не хочешь ничего скрывать”, – повторяла она, стараясь приободриться. Кристина убедила себя в том, что ее освобождение зависит от того, насколько полно она отчитается обо всем, что сделала, что обнаружила, чему научилась и что пережила в Венесуэле. Она будет предельно откровенной и ничего не утаит. Главное, разумеется, вести себя так, чтобы ей поверили. Она надеялась, что по мере того, как допрашивающие будут убеждаться в ее решении ничего не скрывать, разговор пойдет легче. А так как она проявит очевидную готовность к сотрудничеству, вся эта канитель, по ее расчетам, продлится не более двух недель. А потом они вновь встретятся с Иваном, чтобы вместе начать новую жизнь. И в первые дни эта надежда помогала ей выдержать долгие допросы. Но расчеты Кристины оказались неверными. Она, хоть и была опытной разведчицей, на сей раз ошиблась. Прошло два месяца, а ее все еще продолжали допрашивать. И она по-прежнему ничего не знала про Ивана. Да и про всех остальных тоже. Семь дней в неделю Кристина часами сидела в ледяном зале для совещаний, оборудованном зеркалами, магнитофонами и телемониторами. На столах лежали папки с документами и фотографии. Имелся в зале и непременный детектор лжи. Кристина шаг за шагом восстанавливала свою жизнь в Венесуэле. Работали с ней разные команды, сменявшие одна другую. Эти люди всегда являлись свежими и отдохнувшими, а она чувствовала себя с каждым разом все более измученной. Кристина потеряла несколько килограммов, и выражение тоски накрепко прилипло к ее лицу. А еще ей все это до тошноты надоело: ее заставляли по многу раз возвращаться к одной и той же ситуации, старались поймать на противоречиях, на любой оговорке или на том, что очередной ответ будет хотя бы минимально отличаться от ста предыдущих. Порой она совсем падала духом и чувствовала безнадежность своего положения, но умела быстро взять себя в руки, потому что нутром чуяла: дело движется к концу. Ей больше нечего было сказать, больше не в чем было признаться. Кроме того, восстанавливая во время допросов всю свою жизнь в Венесуэле, Кристина, естественно, восстанавливала также историю своих отношений с Иваном. Вернее сказать, с Маурисио. Или… с кем? В которого из двух она влюбилась? Но тут же, разумеется, возникал аналогичный вопрос: а в которую из двух женщин влюбился он? В нее или в Эву? Бесконечное повторение их истории превратилось для Кристины в своего рода препарирование их любви. О каком Иване, кстати сказать, она вела речь? Как они оба могли столько времени обманывать друг друга, и так ловко обманывать? Понятное дело, что лгали они только потому, что таковы были требования их службы. А вдруг ложь и привычка лгать формирует своего рода зависимость? Смогут ли они жить вместе, отказавшись от нее? Смогут ли когда-нибудь начать безоглядно доверять друг другу? Кроме того, она чувствовала, что хорошо знает Маурисио, но гораздо хуже – Ивана, хотя, думая об этом, отгоняла подобные мысли и напоминала себе, что Маурисио и Иван – один и тот же человек. Или нет?
Между тем в тысячах километров от нее Иван пришел к мысли, что американская шпионка, в которую он влюбился, подстроила ему ловушку. С того самого момента, как его самолет приземлился в Гуантанамо, на военно-морской базе США, расположенной на юго-востоке Кубы, обращались с ним ужасно. Кроме того, ему то и дело угрожали, что выпихнут “за другую сторону забора”, иначе говоря, выдадут кубинским властям. А Иван прекрасно знал, что это будет для него означать: варварские пытки и верную смерть.
Работали с ним точно в таком же режиме, как и с Кристиной. Каждый день – семь дней в неделю – он слышал вопросы и опять вопросы. Очень часто одни и те же. Иван, как и Кристина, решил рассказать абсолютно все. Однако те, кто его допрашивал, не всегда оставались довольны полученными ответами. Они, например, добивались, чтобы он раскрыл им еще и некие неведомые ему государственные секреты. Если Иван клялся, что ничего об этом не знает, это выводило их из себя. Три раза к нему применялся и такой прием, как waterboarding, когда узника укладывают на доску лицом вверх, накрывают лицо простыней и поливают водой, на время лишая кислорода. Поначалу Иван то и дело напоминал своим мучителям о договоре, который был заключен на самом высоком правительственном уровне, а также о полученных обещаниях оказать им с Кристиной правовую защиту и гарантировать физическую неприкосновенность. Следователи в ответ только смеялись и с издевкой говорили, что то было совсем другое ведомство. А их начальство велело допрашивать Ивана и бить, если он станет артачиться и не будет до конца откровенным. Один из самых жестоких его тюремщиков ехидно добавил:
