— А разве он занимается противозаконными делами?
— А чем же вы прикажете заняться порядочному человеку в наше время? Благочестием? Но на нем далеко не уедешь…
Трудиться и работать? Но тут опять вопрос, будет ли от этого польза?
Сколько тут ни бейся, а потерянного капитала не вернешь. Вот и приходится придумывать другие способы как можно скорее вернуть свое благополучие, но в наших законах существует только один способ приобретения — заработай и получи! Но скажите, пожалуйста, где вы можете найти такую работу, чтобы в один какой-нибудь месяц приобрести более двадцати тысяч рублей?
— Вот уж не знаю. Ясно, что это невозможно, но зато есть и способ, хотя и не одобряемый законом. Зато самый верный, это — афера.
— Да-с! Разве не аферист был тот негодяй, который бессовестно ограбил вас после смерти вашего супруга, который прекрасно живет на ваши деньги и в ус себе не дует?
— Молчите и не смейте мне говорить об этом! — вся покраснев, воскликнула Олимпиада.
— Простите меня, что я невольно вам напомнил об этом, — сказал Ковалев. — Но нельзя забыть и то, какие страшные последствия были для вас.
— Да, это верно.
— Точно таким же образом поступили все эти господа. Бухтояров и другие господа, нажившие себе громадный дом и капитал. Неужели, по-вашему, щадить и их?
— Но почему вы думаете, что Бухтояров нажил себе состояние такою подлостью?
— Я знаю всю его биографию как свои пять пальцев, — соврал Ковалев. — И потому не считаю нисколько преступным, если часть его капиталов перейдет в наши руки. Слушайте, Олимпиада Павловна, бросьте все ваши устаревшие убеждения о какой-то честности, необходимой только для нищих людишек и побирух. Вам надо жить и по-прежнему блистать и блистать. Раз вы были сами жертвою других, то пусть будут жертвы у вас.
Разбередив старые раны в сердце молодой женщины, хитрый Ковалев был убежден в том, что Кравцова пожелает выместить происшедшее с нею горе, доведшее ее до положения падшей женщины, еще на ком-нибудь. Он продолжал ей рассказывать выдуманную им самим историю прошлой жизни Бухтоярова, который, будучи якобы блестящим гвардейским офицером, соблазнил какую-то вдовушку, бросил ее, забрав все ее капиталы, и так далее в этом роде.
В унисон ему пели Илья Кубарев и Ланцов, так что, окруженная одними только негодяями, молодая женщина не слышала ничего лучшего и невольно должна была согласиться на все их предложения.
И вот мы видели уже их въезжающими торжественно в дом Бухтояровых с измененными физиономиями и фамилиями, потому что Илья Ильич Кубарев вдруг превратился в рыбинского купца Тимофея Михайловича Ковалева, Олимпиада — в госпожу Ковалеву, а Ланцов — в ее родного брата Иринарха Телегина. Причем у всех документы были в такой исправности, что только один управляющий домом Матвей Дементьев мог знать, что это за люди.
Чем больше жила Олимпиада в доме Бухтояровых, тем больше убеждалась, что все это были прекрасные люди, совсем не похожие на тех, среди которых она вращалась. Ей положительно все нравились: солидный и вместе с тем чрезвычайно добродушный Павел Михайлович Бухтояров, его жена Екатерина Семеновна, которою не могла нахвалиться жившая у нее прислуга, наконец, дворник Иван с его миловидной Марьюшкой.
Теперь после этого долгого отступления будем продолжать прерванный рассказ.
Олимпиада с болью в сердце выслушивала рассуждение Ланцова, так тонко наметившего гибель совсем ни в чем не повинных Ивана и Марьи ради их общей хищнической цели. Но она молчала в тайной надежде, что все ухаживания молодого, но зато опытного мошенника за Марией будут бесплодны.
«Баба она, пожалуй, не из тех, которые легко поддадутся, — думала Олимпиада. — Попрыгаешь около нее, попрыгаешь, а потом и отстанешь, если не нарвешься на кулак ее мужа».
На другой день в квартире Ковалевых появилась Марья.
У них был обычай такой.
Живя уединенно в своей квартире, господа Ковалевы вели пьяную и беспутную жизнь. По временам мужчины куда-то уходили на долгое или короткое время и потом возвращались, нагруженные закусками. Но если появлялось какое-нибудь постороннее лицо, будь то хоть дворник, то картина сразу менялась. Все тут казалось степенно и ладно, и выпивка куда-то исчезала, более пьяные прятались в спальне, только Олимпиада встречала пришедшего со своей обычной приветливой улыбкой на помятом, но все еще красивом лице.
При входе Марии водворился тот же порядок: все было чисто убрано, подметено, вымыто, и только из дальней комнаты слышался мужской разговор.
— А я думала, что тебя барыня не отпустит! — приветствовала Олимпиада дворничиху.
— Я заходила к ним, а оне меня сюда прогнали, — улыбнулась Марья.
— Ну, зайди, зайди. Глаженья у меня сегодня страсть! Одной не справиться.
Обе вошли в чисто убранную кухню, в которой топилась плита, но никаких признаков предстоящего глаженья какого-то белья не было. Зато на плите что-то кипело, шипело, и жарилось, и бурлило.
— Дров-то не маловато у вас? — спросила Марья.
— Хватит. Присядь-ка к столу, сейчас будем кофе пить. Сливки у меня чудные. Не хочешь ли вишневочки рюмочку, хочешь?
— Ой, что вы, барыня, я вовсе ничего не пью.
— Так-таки ничего?
— Мы деревенские и этим баловством не занимаемся.
— Неужели у вас в деревне все так невинны от рождения? — засмеялась Олимпиада.
— Мужики у нас пьют, это правда, а бабы этим не занимаются, — сказала Марья.
Хозяйка принесла две большие чайные чашки, сахар и сдобных булок и затем, взяв с плиты медный кофейник, начала наливать кофе.
— Какая ты счастливая, — сказала внезапно Олимпиада, взглянув на пышущее здоровьем лицо красавицы-дворничихи.
— Чем же-с?
— Да всем, у тебя прекрасный муж, который тебя любит. В деревне хозяйство, и правда, зачем ты сюда приехала? Здесь столько всевозможного соблазна и всякой мерзости, а у вас там благодать, такая тишина и покой.
Обе женщины вздохнули сразу. Одна потому, что с ранней молодости лишилась любимого мужа и навсегда испортила свою жизнь, другая — вспомнив свое родное село, Подозерье, бабушку Иринью и даже собаку Михрютку.
— Ах, как не хотела я ехать в этот Питер, — сказала Марья, — но Иван меня насильно потащил.
Послышались твердые мужские шаги, и на пороге показался Ланцов. Он был одет в приличный пиджачный костюм, пенсне на носу придавало ему франтоватый вид.
— Вот куда перешла пить кофе, а о нас и забыла, — сказал он Олимпиаде, делая вид, что не замечает Марьи.
— Что же там никто ничего не скажет? Делать тебе нечего, волоки сюда стаканы, и налью всем.
Иринарх повернулся на одном каблуке и вернулся в комнаты.
ПРОШЛО ЧЕТЫРЕ ДНЯ, а работа для Марьи не убавлялась, а скорее прибавлялась. Кроме глажения или стирки приходилось варить кушанья, мыть полы, чистить посуду и прочее. Уходя домой, она получала по рублю за проведенный день, что Ивану крайне не понравилось.
