Все три мошенника остолбенели и молча смотрели друг на друга, каждый разинул рот.
— Вот это так сюрприз! — воскликнул Ланцов.
— Должно быть, не один! — сказал Ковалев, отворяя двери. — Тут нужно ждать теперь не одного, а нескольких. Наверно, она не с пустыми руками отправилась помолиться киевским чудотворцам.
— Ах, она анафема! — злился Илья Ильич. — Перед тем как проделать такую штуку, она и виду не показала.
— И даже была очень любезна, — сказал Ланцов.
— В особенности с тобой, пряничное рыло… — проворчал Кубарев, особенно ненавидевший Ланцова.
— Знаю, слыхали! — ответил Ланцов. — Достаточно мне владеть одной хоть прелестной дворничихой, мне и этого довольно.
Все с зажженными спичками в руках вошли в кабинет. Ковалев зажег лампу, и тут только всем в глаза бросилось лежавшее на видном месте письмо.
— Ага, поглядим, чем она мотивирует свой внезапный отъезд, — сказал Ковалев, взяв письмо.
— Читай нам всем вслух! — закричали остальные двое.
— А вот слушайте!
Ковалев развернул мелко исписанный лист бумаги и начал читать.
Подлецы, негодяи, мошенники!..
— Ого! Начало недурно! — воскликнул Ланцов.
— Ах она, гадина! — возмутился Кубарев.
— А ты еще хвалился добродетелями своей Олимпиады.
— Убирайся к черту!
— Да полно вам пикироваться, тут дело серьезное, — взмолился Ковалев.
— Ну-ну, читай, мы слушаем!
…Понятно, что эти титулы для кого оскорбительны, только не для вас, так как воровство и мошенничество — ваша единственная специальность, которою вы занимаетесь, а подобное занятие свойственно только одним подлецам, и потому я не думаю, что я вас оскорбила чем-нибудь…
— Недурно! — сказал Ланцов.
…Особенно милы эти занятия первейшему негодяю, премьер-негодяю, беглому каторжнику и бездушному (его душа давно принадлежит черту) получеловеку и кандидату на виселицу Ланцову…
— Вот титул! — воскликнул Кубарев.
…которого, как застарелого злодея, несмотря на его молодые годы, невозможно заставить идти торной дорогой, по которой идет все человечество, руководимое высшим общечеловеческим законом.
Но, отбросив в сторону эту воплощенную мерзость (Ланцова, конечно), я обращаюсь к вам, Ковалев и Кубарев: бросьте эту несчастную жизнь, которую вы взяли на себя.
Опомнитесь, пока вы не попали в руки правосудия.
Да, я понять не могу, какая же это жизнь без сердца, без ума и без всего того, чем окрашивается и без того невзрачная жизнь.
А ваша жизнь чем окрашивается?
Только пьянством и распутством. Вне ее это уже каторга! И вот на вашем пути попадаются люди, идущие общечеловеческим путем, и вся вина которых в том и заключается, что в противоположность вам они, безусловно, честные и хорошие люди. И за это вы задумали их погубить и уже принялись за это грязное дело.
Да, вы начали, но мне интересно знать, как окончите. Марью Дементьеву я увожу с собою, а насчет ее мужа приняты меры.
Не прикасайтесь своими грязными руками ни до этих добрых домовладельцев, ни до Ивана Дементьева!
Они все под нашей защитой.
Уезжая (тут не ваше дело, куда), я захватила на непредвиденные расходы 18 000 рублей, что, понятно, нельзя назвать ни вашей собственностью, ни моею, так как награбленные деньги считаются только собственностью того, кому принадлежали раньше.
Затем предупреждаю: не принимайте против меня и Марьи Дементьевой никаких мер, если только хотите, чтобы ваши шкуры были целы!
Затем предлагаю ради безопасности г. Бухтояровых оставить этот дом, иначе будут приняты меры.
Искренне ненавидящая вас
Олимпиада Кравцова.
По прочтении этого длинного письма все три мошенника тревожно переглянулись между собой.
Ланцов злобно сжал кулаки. Ему не хотелось расстаться с Марьей, которую он любил, по-своему, всем разбойничьим сердцем.
— Что вы на это скажете? — спросил Ковалев.
— А то, что у нас она слизнула целых восемнадцать тысяч! — воскликнул с горечью Илья.
— Но этого еще мало, она еще хочет держать нас в своих лапах.
— Ну, это уже атанде
[5]! — возразил Илья.
— Ничего не атанде, если эта барынька стала изображать из себя честную женщину и познакомилась с полицией…
— Это скверно, — произнес Ковалев.
— Вы заметили, тут есть выражение, особенно подчеркнутое: «Они все под нашей защитой». Это обозначает то, что Кравцова действует не одна, а с целым обществом. И что, имея при этом огромные деньги, она с нами как кошка с мышью.
— И главное тут то, что она знает каждый наш шаг и все наши тайны.
В передней раздался звонок. Все трое вздрогнули, и даже неустрашимый Ланцов и тот растерялся. Ковалев взял лампу и пошел к дверям.
— Кто там? — спросил он.
— Это я, Фома, дворник.
Ковалев отпер дверь и впустил дворника, который, как был, в шапке и в тулупе, ввалился в квартиру.
— Все ли вы здесь? — спросил он, не снимая шапки.
— Все.
— А барыня?
— Она куда-то уехала.
— Из участка приказание вышло, — важно объявил Фома. — Завтра очищайте фатеру.
— Как очищать, за что? — возмутился Ковалев. — Нами заплачено вперед до первого числа, а теперь только пятое!
— Завтра эти деньги вы получите из конторы обратно.
— Но черт возьми! Надо же знать, за что нас гонят отсюда! — горячился Ковалев. — По закону вы должны подать мировому о нашем выселении и объяснить причины, за что!
— Это дело не наше, приказано, и все тут.
Фома повернулся было и двинулся обратно, но вдруг остановился и сказал:
— Вы еще «спасибо» скажите, что вас упреждают! В участке на вас глядят как на подозрительных личностей. Там какого-то Ланцова разыскивают, будь он, анафема, проклят, из-за него, дьявола, нам, дворникам, одно только беспокойство. Так, пожалуйста, завтра извольте выбраться.
Фома закутался в свой тулуп и неуклюже вышел. Ковалев поспешно запер за ним дверь.
— Как я говорил, так и есть, — сказал он. — Сегодня весь вечер сюрпризов, так один за другим и валят.
— Что тут ни говори, а завтра выбираться надо, — мрачно произнес Илья. — Ловко же нас поддела Олимпиада.
