Тот, которого звали Лукашом, был человек среднего роста, одетый в пальто с воротником из поддельного барашка, довольно полинявшего, и в такой же шапке. Ему на вид было не больше тридцати пяти лет. Его черные глаза, казалось, так и пронизывали душу того, на кого он глядел.
— Кого же ты ищешь и не можешь найти? — спросил он, пожимая руку Ланцова.
— Ну, хотя бы и тебя…
— По правде сказать, и я тебя давно искал, более двух месяцев. Ну, думаю, пропал наш сокол ясный, пропал и в руки полицейских крючков попал. Куда ты теперь стремишься?
— Сам не знаю куда.
— А! Если так, то зайдем в трактир «Беседа друзей», вон, напротив. Только у меня насчет министерства финансов слабо.
И Лукаш стукнул рукой по карману, в котором что-то брякнуло.
— Восемь гривен медными! — объявил он.
— А у меня восемьдесят рублей, — похвастался Ланцов. — Идем, расходы на мой счет.
Они перешли дорогу Садовой улицы и вошли в трактир. Там было много народа, так как время было обеденное, и потому все столы были заняты торговцами, рыночниками и просто разным людом. С большим трудом приятели нашли себе стоящий в укромном углу стол, только что перед этим освободившийся.
— Свободен? — спросил Ланцов слугу, который смахивал салфеткой со стола крошки прямо на пол.
Тот окинул с ног до головы взглядом посетителей, как бы оценивая кредитоспособность, и затем спросил:
— Что прикажете?
— Сперва подай чаю на двоих, потом полбутылки нежинской рябины.
— А ну тебя с рябиной, — протестовал Лукаш. — Тащи полбутылки очищенной первого сорта.
— А рябину все-таки подай!
— Слушаю-с… Закусить чего прикажете?
— Приготовь обед получше, так, рублишка на два, пока с водкой подашь чего-нибудь, знаешь… пикантнее.
Слуга сразу из сурового сделался чрезвычайно любезным. Улыбаясь во всю ширину рта и перегнувшись, он сказал «слушаю-с», моментально бросился к стоящему у стены шкафу, вынул чистую скатерть, постелил ее на стол вместо грязной и затем побежал исполнять заказ.
— Ну, рассказывай теперь, где ты пропадал в последнее время? — спросил Лукаш после того, как оба уселись за стол. — Тут, брат, столько о тебе разговоров после того, как ты так ловко удрал из предварительного. Ну что, теперь вполне пользуешься свободой?
— Да, пользовался, насколько было возможно до вчерашнего дня, и дельце хорошенькое начали было обделывать, после которого я придумывал удрать за границу, в Америку хотя, но тут черт подсунул нам бабу, и дело наше не выгорело.
И тут Ланцов начал рассказывать о своем пребывании у Ковалева до того момента, когда дворник Фома попросил всех о выходе.
— Вот теперь, — дополнил Ланцов, — послал меня этот Ковалев искать квартиру, но теперь плевать я на него хотел, благо что ушел благополучно, безо всякого спроса и разговора.
— Куда же ты думаешь теперь деваться?
— Этого я еще не сообразил, — сказал Ланцов. — Но теперь рассчитываю на тебя.
Слуга принес чай и две полбутылки: одну с рябиновой настойкой, а другую «чистую», с закуской. Все это он аккуратно поставил на стол, аккуратно положил ножик и вилки, а затем было начал тщательно вытирать рюмки, как Ланцов крикнул на него:
— А ну тебя! Эка, разусердовался. Воображает, что мы дадим ему на чай.
— Хорошим господам мы всегда служить рады, — холопски осклабился слуга.
— Здравствуйте, — засмеялся Ланцов. — В первый раз на свете людей видит, и вдруг…
— Извините-с! — опять улыбнулся слуга. — Наоборот, отлично вас знаю, господин Телегин.
Сказав это, он поставил рюмки на стол и быстро удалился. Мошенники переглянулись между собой.
— Впрочем, это немудрено, — сказал Лукаш. — Этот слуга живет здесь недавно, и легко может быть, он видел тебя в других трактирах, где ты щедро, по своей привычке, бросал деньгами направо и налево.
— Да, я люблю бросать пыль в глаза.
— Это даже необходимо, но, к сожалению, не всегда, потому что этот презренный металл не всегда бывает у нас в изобилии.
Лукаш налил себе водки прямо в чайный стакан, выпил и с аппетитом, как голодный волк, принялся закусывать. То же сделал и Ланцов. Приятели ели молча до тех пор, пока обе бутылки не были опорожнены и вся закуска не уничтожена.
— Значит, у тебя дело насчет Бухтояровых швах? — спросил Лукаш, отирая губы салфеткой.
— Теперь да. Но все-таки подобного куска из рук выпускать, по-моему, не следует.
— По-моему тоже. А теперь у меня намечено другое дельце, побольше, выгодное, но один тут в поле не воин.
— Как один? Ведь мастера насчет очищения чужих карманов у тебя всегда находились. Неужели среди них у тебя не найдется достойных помощников?
— Сколько угодно. Но они все страшные болваны и на серьезное дело не годятся. А дело действительно сложное, требующее ума и находчивости.
— А я бы мог пригодиться для такого дела? — спросил Ланцов.
— Вот о тебе-то я и думал!
— Ну так говори, в чем дело. Я весь твой.
— Изволь.
Лукаш замолчал и, что-то думая, начал разливать чай. Любопытство Ланцова было сильно возбуждено, но он спокойно ждал, что скажет его товарищ по ремеслу.
— На Петербургской стороне, ближе к Колтовским, живет совершенно один старичонка, принадлежащий к породе благодетелей рода человеческого и к нищим домовладельцам.
— Ага!
— Понятно, тут и говорить нечего, что он ужасно скуп, имеет миллионные капиталы.
— Кусок жирный!
— Но зато сам сухой как щепка, потому что живет впроголодь и сосет человеческую кровь.
— Вампир?
— Самый что ни на есть настоящий кровопийца, о чем могут засвидетельствовать местные жители, которых он превратил в нищих.
— А интересно, можно превратить его самого в нищего? — сказал Ланцов.
— Это можно, но осторожно. Старик живет один-одинешенек, и его особу охраняет только дворник. А впрочем, он выходит из дому даже часто и посещает…
— Церковь?
— Нет. Камеру мирового судьи. Он весь свой век тем только и живет, что с кого-нибудь взыскивает. Кроме того, имей в виду, что у него страсть, которой мы можем все пользоваться: он любит грошики.
— Что такое?
— Монету грош
[6]! Вот тут и есть главный источник его богатства.
— Ну?
— Верно говорю. Он скупает, особенно у нищих, монету грош за бесценок! За рубль грошей он дает всего тридцать и сорок копеек. Чего ты глаза вытаращил, я правду тебе говорю. Нарочно обходит все места, где живут нищие, и покупает у них грошей: пятнадцать штук — пятачок, за двадцать — семь копеек.
