— И есть такие дураки, что отдают?
— Сколько угодно, хотя небольшой убыток и потерпят, но все-таки получают чистыми пятачки и гривенники, ведь не всякий же им лавочник будет разменивать крупные на мелкие. Кроме того, он сам одевается нищим и просит милостыни.
— Все из-за тех же грошиков?
— Разумеется! Известно, что во всех лавках и лабазах подают обязательно грошиками. Вот этой-то монеты у него скапливаются целые мешки.
— И, понятно, все эти мешки тащит потом в банк для размена?
— Обязательно!
— Откуда ты узнал все это?
— От его сына.
— Как, у него есть сын?
— С которым я познакомлю. Он живет в Вязьме…
— Как он туда попал?
— Как обыкновенно попадают туда люди, не умеющие жить на свете. Отец его выгнал из дому и даже предал анафеме только за то, что он осмелился принести домой сороковку водки и полфунта ветчины.
— На отцовские деньги?
— В том-то и горе, что на свои собственные, личным трудом заработанные. Полфунта ветчины показались неслыханной роскошью.
— А сам-то что жрет?
— Да всякую всячину. Пойдет, например, в мелочную лавку и купит там на пятачок хлебных обрезков фунтов шесть, которых ему и хватает на неделю. Пьет чай, конечно, купленной осьмушки ему хватает на месяц. Кажется, все, если не считать того, что люди, которые имеют несчастие занимать у него деньги под бешеные проценты, сведут его в трактир, попоят чайком, ну выпивкой и закусочкой угостят.
— Это бывает часто?
— Очень даже часто! Его обыкновенно ловят в камере мирового, просят переговорить по делу. Это для него настоящий праздник. Опытные люди знают его слабость, потчуют котлеткой или телячьей грудинкой, в которой обязательно находятся косточки.
— Ну? — заинтересовался Ланцов.
— Эти косточки он не обгладывает, чтобы оставить на них сколько-нибудь мяса. Соберет в носовой платок, принесет домой и потом варит из них суп.
— Какой же из них может быть суп?
— Самый великолепный, лучше которого нельзя и придумать. К тому супу не требуется луку, картошки и всего того, что стоит денег, а просто берутся хлебные обрезки, кладутся в чугун, и вот является суп-пюре. Потом, когда пожрет, эти переваренные кости он прячет.
— Потом из них опять суп?
— Затем он прячет их в укромное местечко, где копит и продает тряпичнику.
— А сына он чем кормил, когда тот жил у него?
— Что за глупости — кормить своего сына? Наоборот, сын должен кормить своего отца. Впрочем, он прожил у отца всего три дня, пока старик не прогнал.
— А где же он теперь?
Разговор их прервал слуга, который принес обед.
— Еще прикажете подать? — кивнул он на пустые бутылки.
— Тащи сюда полбутылки водки Поповой
[7].
— Слушаю-с!
После того как принесена была водка Поповой, прерванный разговор продолжался.
— А где же он находился до этого времени, сын-то? — спросил Ланцов, наливая себе суп.
— Кто знает об этом, я его спрашивал, да тот ничего не говорит. Да, впрочем, это не интересно, а вот в чем беда!
— В чем?
— Больно уж честен, что нам не на руку. Ни на какие дела его не направишь.
— А пьет?
— Этим только и занимается. Но что в этом толку?
— Скверно. Ну, авось мы его как-нибудь и подведем.
— Под чего?
— Дурак, не знает, чего спрашивает! — возмутился Ланцов.
— Знаю, пробовали. Он никогда против отца и пальцем не шевельнет.
— Посмотрим.
— И смотреть тут нечего, опыты уже у нас были. А! Вот легок на помине. Тот, про которого я говорю сейчас…
И он указал глазами на появившегося среди множества гостей молодого человека. С виду он совсем не напоминал типичного обитателя Вяземской лавры. Одетый в теплое, немного потертое пальто и в сапоги с заплатками, он походил на ученика старшего класса какой-нибудь школы. Лицо его, еще юное и довольно красивое, начинало уже носить признаки алкоголизма. Большие черные глаза грустно смотрели исподлобья.
— Позови его сюда, — шепнул Ланцов приятелю.
— Володя, иди сюда! — крикнул Лукаш.
Тот взглянул, улыбнулся и подошел к Лукашу как к давно знакомому.
— Лука Лукич, — сказал он, искоса взглянув на Ланцова.
Лукаш тоже пожал руку молодого человека и сказал:
— Если вы не знакомы с моим старинным другом, то будьте и знакомы. Купеческий сын Иринарх Павлович Телегин.
— Я Владимир Корнев.
— Как по отчеству?
— Антонович.
— Очень приятно… Прошу присесть. Эй, человек, рюмку и стакан под чай.
Владимир сел.
— Прекрасный молодой человек, с образованием! — заговорил Лукаш, но тут же осекся.
— Простите, — сказал Корнев, подымаясь с места. — Я вообще не могу выносить, когда меня начинают жалеть, как заблудившуюся собачку. Ах, она бедная, такая хорошенькая и умная и без хозяев.
— Да полноте вам, не сердитесь, — успокаивал его Ланцов.
— Простите, но к чему тут сожаления! Раз я волею судьбы принужден таскаться по разным домам, то тут для сожаления нет места, — сказал Владимир и опять сел.
— Ну, скажите! — сказал Лукаш. — Как же так, не жалеть нужно только тех людей, которые привыкли к такой жизни, как в Вязьме, например, их на хороший путь уже не воротишь. А наше дело иное: вы вот сильно пьете! Но что вы мне скажете, кто же, попав в такое положение, не станет пить? Вы, например, молодой человек, жили и вращались среди обыкновенных хороших людей, всюду вокруг вас все было хорошо и в порядке. Худых слов вы не слыхали, а все была вежливость, хорошая обстановка, и вдруг, трах! Грязные нары, пьяные люди, везде грязь и мразь, крики и ругань, и нет людей, а все какое-то зверье!.. Эх, молодой человек! Никому не в осуждение ваше питье, потому что трезвому человеку того не вынести, а пьяному с полугоря. Напьется, ничего не видит вокруг себя, ткнулся носом куда ни попало, забылся, заснул. Верно я говорю, Владимир Антонович?
Тот грустно кивнул головой.
