Оба замолчали, потому что явился слуга с чаем.
Ставя прибор на стол, он почтительно склонился над Матвеем и таинственно произнес:
— Если водочки прикажете, то к вашим услугам-с. У нас есть, сколько вам потребуется.
— А, есть? Тогда давай… Да, кстати, закуску принеси. Небось у вас все дрянь и нечего поесть.
— Сколько угодно-с, самая лучшая, для господ первостепеннейших покупателей бережем.
— Ладно, тащи, что у вас лучшего, да смотри, дрянь принесешь — хозяину вашему в морду швырну. Что она там будет стоить, нам все единственно, за деньгами не постоим.
Проговорив эту тираду, Матвей важно махнул рукой, давая этим знать, чтобы слуга ушел.
— А вот интересно, куда эти лахудры подевались, Лимпиадка эта самая и Машка, Иванова жена? — обратился он к Ланцову.
— Вот Олимпиадка и есть для нас помеха, которую нам нужно устранить, — сказал Ланцов. — Знаешь, какую новость я узнал о ней?
— Ну?
— Она в сыщики записалась.
— Да неужто? Ихнего брата, бабья этого, мало ли там… Надоест путаться с хахалями, ну и пойдет туда. А она баба красивая и ловкая, кого угодно проведет-выведет. Сами мы на своей шее испытали, за примером далеко ходить не надо.
Матвей смутился.
— В том-то и дело, что она для нас страшней всех пауков (сыщиков), вместе взятых, тем, что она жила среди нас, знает каждую подноготную, и стоит ей только двинуть пальцем, и мы все, как корюшка, прямо очутимся в бадейке.
— Да, это скверно, — покрутил головой Матвей.
— Вот эту-то скверность и надо отдалить поскорей, а то будет нам настоящий кранкени
[10]. Я только тому удивляюсь, чего она тянет. Баба, я знаю, не из тех, которые зевают.
— Значит, у ней есть какой-нибудь расчет.
— Должно быть, так. А я знаешь, что придумал?
— Пока не знаю.
Ланцов подвинулся ближе к Матвею и тихо спросил:
— Сколько у нас теперь чистого капиталу находится?
Матвей числился казначеем в воровской шайке, величающей себя артелью. У него были деньги в большом сундуке, а в голове замыслы — как бы присвоить их себе! Он вынул из кармана записную книжку, поглядел на нее и сказал:
— Двенадцать тыщ триста семьдесят рублев восемьдесят шесть копеек у нас аккуратно.
— Маловато.
— Как маловато? Тут хватит на столько, что можно будет бросить всю эту канитель, которая становится для нас опасной, — того и гляди, попадешь в каменный мешок, долго ли до греха.
— Я и сам чувствую, что недолго, но только тут в том дело, что и артель ваша очень велика, каждому дать надо, вот и считай, сколько нам останется.
— Да и немало! Кажись, я на той наделе раздавал дуваненные деньги и знаю хорошо, что даже мелкоте досталось по несколько сотенных. Звона сколько капиталов у каждого, а ходят рвань рванью. А впрочем, до меня это не касается, я отдал что кому следует, а там пусть тратят, как им угодно!
— Это верно, но я об том говорю, нельзя ли приступить нам к дележу этих денег?
— А нетто больше прибылей нам не предвидится? — спросил Матвей, пряча книжку обратно в карман.
— Мало ли что предвидится, делов предстоит у нас много, а вот я говорил, какая у нас предстоит опасность.
Матвей все это знал и без Ланцова, и потому он оттягивал новую дележку в расчете, что всю шайку в один прекрасный день переловят, и он один останется обладателем значительного капитала, после чего, бросив это опасное, хотя выгодное ремесло, может почить на лаврах и зажить, по его мнению, спокойной жизнью. О Божьей каре и даже о самом Боге подобные люди и не думают.
— Понимаю, понимаю! — сказал он. — Да и вам всем советую: бросить эти дела и удирать кто куда знает.
Этот разговор прервал вошедший слуга, который нес на подносе вполне приличную для таких важных особ закуску. Водку он осторожно вынул из внутреннего, довольно вместительного кармана своего пиджака и, поставив ее под стол, сказал:
— Вас человек спрашивает.
— Кого? — спросил Ланцов.
— Господина Жихарева.
— Зови его сюда.
Слуга ушел.
— К самой водке всегда поспевает, словно нюхом ее чует, — усмехнулся Матвей.
— Ну, вряд ли. Ковалев сам трясся, как осиновый лист, когда узнал, что Олимпиада в Петербурге. До того ли ему!
— Это я так говорю, шутя.
Через минуту вошел господин, одетый в меховое пальто и с меховой шапкой в руках. Он был так прекрасно загримирован, что в нем трудно было узнать Григория Михайловича Ковалева. Он был сильно расстроен. Бросив шапку на порожний стол, он подвинул стул и, отдуваясь, сел.
— Судя по твоей роже, я замечаю, что дела неважны, — заметил Ланцов.
— Что это? — сказал Ковалев, окидывая взглядом стол. — Неужели вы проголодались, что потребовали без водки такую закуску?
— Есть, есть и водка, только говори, в чем дело! — торопил Ланцов.
— Прежде налей.
— Фу, какой нетерпеливый!
— А ты проторчи на морозе, на улице почти целую ночь, продрогни хорошенько, тогда узнаешь, где раки зимуют!
— Но ты, надеюсь, собирал сведения не о раках? — сказал Ланцов, наполняя стакан живительной влагой.
Выпив это залпом, Ковалев с удовольствием крякнул и закусил, утер салфеткой усы и, наконец, заговорил:
— Примите к сведению, господа, что Кравцова поселилась на Пантелеймонской улице (адрес у меня записан) и живет там не одна.
— С любовником?
— Тьфу, черт возьми, ему везде мерещится подлость. В том-то и дело, что они живут замечательно скромно, не принимают никого, особенно мужчин. Из дому выезжает почти постоянно одна, а родственница постоянно дома. Я видел и родственницу.
При последнем слове Ковалев поперхнулся и начал как-то неловко тыкать вилкой в закуску.
— Ну и красота же, черт ее возьми, уму непостижимо, сам черт теперь не узнает бывшую дворничиху.
— Как, дворничиху? — воскликнули оба.
— Да нашу Марью, жену Ивана.
— Как же она одета, по-деревенскому? — спросил Матвей.
— Тогда стал бы разве я изумляться? — воскликнул Ковалев. — Слушайте по порядку и не сбивайте. Вчера это было к вечеру, часов около пяти. Подъезжаю, знаете, с шиком к подъезду того дома, где они живут, и спрашиваю у швейцара: «Тут ли живет госпожа Кравцова?» — «Здесь», — и указал мне, куда идти.
Подымаюсь я по лестнице (пальто мое было оставлено у швейцара) и думаю: вот вдруг узнает! Баба, я знаю, проницательная. Ну, думаю, делать нечего, попался так попался. Звонюсь. Отворяет горничная. Спрашиваю, могу ли я видеть госпожу Кравцову, отвечает, что ее нет, но барыня, Марья Васильевна, принять может. Я сунул ей карточку, на которой было означено: «Инженер Иван Петрович Жухранов». Отнесла она карточку и возвращается, «пожалуйте», говорит. Я как следует оправил перед зеркалом парик и гримировку и пошел. Обстановка — роскошь!
