— Еще бы, на наши деньги, — процедил сквозь зубы Ланцов.
— Ну, это все равно. Вхожу в гостиную, вижу на диване прелестное существо, не говорю уже о том, как одетое. Я обалдел и стою как пень. Она взглянула на карточку и сказала: «Присядьте, Жухранов». Я сел и смотрю: черты лица и голос нашей Марьи, но движения и манеры самые утонченные. Начал я ей говорить, сам не помню, что такое, сообщил что-то такое, она взяла карандаш и записала. А та, Марья, помните, вовсе была безграмотна. «Хорошо, — говорит. — Я сообщу Олимпиаде, но сама объяснить не могу, потому что несведуща в этих делах». Фу ты, черт возьми, и манера говорить совсем другая. Ну, господа, как тут ни толкуй, что это Марья Дементьева, я не поверю, потому что невозможно же в такое короткое время неотесанную деревенщину превратить в настоящую салонную барыню. Эй, человек! Нет, как хотите, а я после этой встречи посейчас не могу прийти в себя при виде этой обворожительной красоты.
Вошел слуга.
— Неужели кроме водки у вас ничего нет? — обрушился на него Ковалев. Вид его был настолько внушительный, что слуга склонился в три погибели.
— У нас не полагается и этого, но если прикажете, все можно достать.
— Бутылку финь-шампань. О цене не спрашиваю… живо!
— Я доложу хозяину-с.
— Хоть черту, только поскорей!
Слушая рассказ Ковалева, Ланцов дрожал как в лихорадке, он почувствовал к Марье такую страсть, что серьезно был готов пожертвовать жизнью для этой женщины, которая была прекрасна, будучи еще крестьянкой, то что же может она быть теперь, под руководством такой опытной, как Кравцова.
— Да, — сказал, задумываясь, Матвей. — Хороша эта листократия, но не было бы еще лучше, если ее совсем убрать.
Глаза Ланцова сверкнули: кого другого, а Маню он в обиду не даст.
— Всех их надо убрать с вашей дороги, — продолжал слегка захмелевший Матвей. — Чтобы никого не оставалось.
— А с братом как ты поступишь? — спросил Ковалев.
— С братом! Да какой он мне брат? Да и то еще сказать, какая может быть родня во время цивилизации, а? Чем же я виноват, что мы родились от одной матери и, быть может, разных отцов? Нам свои антиресы дороги, а не родня. Я так же в своем антиресе перережу Ваньке глотку, как и всякому другому.
— Да ведь это будет уже кровь на кровь! Нам что, все единственно.
Глава IV
Портфель
ПРОШЛО ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ после убийства Антона Федоровича Корнева.
Помимо своего желания, покойный старик оставил сыну скопленный всеми правдами и неправдами огромный капитал, не считая дома.
Все, знавшие прошлое Владимира, думали, что он, как и все беспутные сынки, получив шальные деньги, распустит удила и начнет кутить напропалую. Но, к величайшему неудовольствию предполагавших быть его будущими собутыльниками, Владимир поступил совершенно иначе. Будучи от природы серьезного пытливого ума, он смотрел на претерпенные при своем несчастном отце невзгоды, как на данный свыше провидением урок, чтобы он, как будущий миллионер, мог заранее знать, что такое настоящая бедность.
Сделавшись богачом, Владимир обратился к тетке с такими словами:
— Предположите, тетя, что я начну кутить и пьянствовать!
— Да что ты! — в испуге всплеснула руками Анна Ивановна. — Володя, да как тебе не стыдно?
— Нисколько, тетенька, — улыбнулся молодой человек, — вы меня сейчас поймете. Предполагаю, на все кутежи, расходы на вины, тройки и другие удовольствия я кладу десять тысяч рублей.
— Десять тысяч!
— И я предполагаю, что этого даже немного. Ну, кладем десять тысяч. Но я от всех этих кутежей отказываюсь, и эта сумма, значит, свободна.
— Да, свободна, — облегченно вздохнула тетушка.
— Вот я и хочу эти деньги, которые я бы мог прокутить, и пожертвовать в пользу тех людей, которым вместо богатства должно выносить только горе и бедность.
— И ты хочешь все это уничтожить?
— Не уничтожить, а сколько-нибудь облегчить.
— Как же это сделаешь, будешь ходить по этим трущобам, раздавать оборванцам деньги, а они за твое здоровие будут пропивать, не правда ли?
— Вы не смейтесь, тетя, потому что я говорю сознательно, я не хочу делать так, как поступают многие благотворители, которые швыряют деньги направо и налево, не принося этим никакой пользы. Я хочу устроить иначе.
— Что же ты намерен делать? — спросила Анна Ивановна, невольно залюбовавшись воодушевленным лицом Владимира.
— Во-первых, я хочу этой весной приступить к перестройке нашего дома, который, кстати сказать, настолько стар, что рано или поздно полиция заставит его ломать.
— Да, это верно.
— Вместо него будем строить каменный трехэтажный или четырехэтажный. Начнутся тогда земляные работы, ломка старого дома, вот вам и заработок для бедняков.
— Старо! Таких людей, строящих новые дома, найдется сколько угодно.
— Позвольте, вы не поняли моей мысли. На всех этих постройках они получают грошовую плату, едва хватающую на дневное пропитание, а об угле или одежде и думать им нечего. Ведь я сам в поденщиках бывал, снег сгребал с конки. Получали мы за каторжный труд, особенно во время метелей, шесть гривен с шести часов утра до позднего вечера, и вот, сами рассудите, что нам от этой платы. Нужно утром попить чаю и закусить — вот уже гривенник. До двенадцати дня, работая на холоде под сильным ветром, является необходимым выпить — опять гривенник. Затем нужно и пообедать. В закусочной подадут бурды, именуемой супом или щами, полпорции — 2 копейки, хлеб — 2 копейки, каша— 4 копейки, всего 8 копеек. Ну, вздумаешь говядины взять— 6 копеек, вот вам 14 копеек, к вечеру опять с холоду чай — 10 копеек, да на ночлег 5 копеек, спички и табак 5 коп. Вот вам, при самом умеренном расчете, рабочий тратит в день 55 копеек, так что из всей поденной платы у него остается пятачок. Выходит, значит, что человеку, попавшему в эту колею, как бы он сдержан ни был, ему уже не вырваться, жизненное болото его засосало окончательно. Брошенный всеми, он невольно теряет человеческий вид, превращается в жалкого, всеми отталкиваемого оборванца, всеми презираемого и гонимого. Правду я вам скажу, тетя, я жил среди них, и за них сердце мое обливалось кровью! Сколько из них есть истинно прекрасных людей, которым если помочь бы как следует, то они немало приносили бы пользы. Но осуждать разве их за то, что несчастный бьется, как утопающий, которого некому спасти, ожесточается сердцем и постепенно превращается уже в неисправимого вора, пьяницу и забулдыгу? Вот именно их-то и надо спасти!
— Тем, что ты будешь нанимать у себя работать за те же шесть гривен? — иронически спросила тетка.
— Нет, не шесть гривен, а по полтора рубля в день, но только на тех условиях, что будут они получать на руки по полтиннику и рубль у них будет оставаться в экономии, таким образом, через месяц он получит целиком тридцать рублей, на которые он может поправиться вполне.
