— Все это так, но я не убивал Трута.
— Да кто же, по-вашему? Кому было до него какое-нибудь дело?
— Не знаю. Вернее всего, он сам покончил с собой, или, наконец, просто неосторожность, несчастный случай.
— Ни того, ни другого быть не может, и вот почему. Если бы он сам застрелился, то он проделал бы это дома и оставил бы записку, а при несчастном случае разве может быть такой верный, меткий удар? Затем, почему вы думаете, что Трут мог покончить с собой? Разве он вам что-нибудь говорил?
— Нет, не говорил, но у него в последнее время были дела очень плохи, и потом у него было действительно странное какое-то психическое состояние, в особенности оно резко проявилось после последней его поездки в N-ск, где он хотел устроить какую-то финансовую операцию, и ему, кажется, это не удалось.
— Он вам говорил об этом?
— Нет, в N-ске с ним случайно встретилась жена, — она это мне и передала.
«Вот оно что: на сцену выступает женщина; дело, значит, может и проясниться», — подумал я.
— Скажите, давно он ездил в N-ck?
— Нет, это было только на прошлой неделе.
— Так. Видите ли, господин Трутовский, вы уж меня извините: я вас подвергаю пока домашнему аресту; пока что уж вы никуда не отлучайтесь и… не уезжайте, а затем предупреждаю, если вы не внесете 5000 рублей залогу, вынужден вас буду арестовать. В этом духе вот извольте подписать и мое об этом постановление, — сказал я через несколько времени.
— Ваше право, господин следователь, — и, расписавшись на протоколе, Трутовский молча вышел, а я велел десятскому позвать ко мне Федора.
Федор почему-то долго не являлся, а, наконец, когда пришел, то, покосившись на меня, смутился и, вытянувшись у дверей, спросил:
— Что прикажете, ваше высокородие?
— Как тебя звать, братец?
— Федор Иванов Ремесло, отставной бомбандир.
— Ладно. Видишь, брат, в чем дело: когда ты убирал комнату, я с тобою говорил сегодня как частный человек, а теперь я тебя уже буду спрашивать как следователь, и ты мне по чистой совести должен рассказать все, что знаешь по делу об убийстве Ивана Петровича Трута.
— Слушаю-с, ваше высокородие.
— Кто, по-твоему, убил господина Трута?
— Не могу знать.
— Как же «не могу знать», когда по твоим намёкам, я прекрасно понял, что ты многое об этом знаешь?
— Никак нет!
— Об убийстве господина Трута у вас в усадьбе стало известно рано утром, 20 августа?
— Так точно.
— Что же барыня и барин сильно перепугались, жалели?
— Не могу знать.
— Барыня плакала?
— Так точно.
— Перед отправлением на охоту, 19 августа, не было ли дома между господами какой-нибудь ссоры?
— Не могу знать.
— То есть ты не слыхал?
— Так точно.
— Что «так точно»? Была ссора, но ты не слыхал, хотя и вертелся тут же в комнатах?
— Никак нет.
Увиливание Федора меня взорвало.
— Вот что, бомбардир Ремесло, ты брось давать мне эти короткие военные ответы, ты не на батарее, и я для тебя не командир, а следователь, потому палить в меня такими ответами не годится. Говори просто и откровенно, как говоришь всегда с своими господами, я ведь тебя знаю — ты довольно-таки словоохотливый парень, а теперь только почему-то выпаливаешь ничего не значащими «так точно», «не могу знать» и тому подобное. Это, если ты хочешь знать, означает, что ты все знаешь, но сказать не желаешь, а за недонесение начальству и ложные показания на суде — ты сам знаешь хорошо, — закон не милует. Я вновь тебя спрашиваю, не было ли между г. Трутовским и Трутом какой-нибудь ссоры, крупных разговоров и не обострились ли их отношения после поездки Варвары Яковлевны в N-ck?
— А про поездку эту вашему высокородию Владимир Иванович сказывали? — уже другим тоном заговорил Федор.
— Да, а что?
— Да то, ваше высокородие, что эта самая-то поездка и подлила масла в огонь!..
— Как так? Расскажи.
— А барин разве ничего не говорил вам об этом?
— Говорил, но думаю, что ты подробнее это мне расскажешь.
— Может, и вы, ваше высокородие, заприметили в прошлом году, что покойный Иван Петрович ухаживал за барыней Варварой Яковлевной, и канитель-то эта любовная между ними пошла года с два. Барину это невдомек, а я заприметил, да пока молчал, а потом и сказал барину, как это они целуются и как уходят вдвоем подальше в сад, когда барин после обеда, хорошенько выпивши, ложился отдыхать. Барин, однако, этому не поверил, меня выругал и чуть вон не выгнал. Так дело шло до поездки в город, где все дело-то и обнаружилось.
Барина, как и барыню, во всех поездках сопровождал я и распоряжался в дороге как вещами, так и всякими закупками. Хотя барыня вообще не любила ездить со мной и на этот раз почему-то особенно энергично протестовала против моей поездки, но барин настоял — и мы отправились. Через два-три часа мы были уже в N-ске и остановились по обыкновению у Кулика в гостинице. Не успел я снять вещи, как смотрю, и Иван Петрович выходит из номера напротив занятого барыней. Ну, думаю, ловко сладились!.. После обеда это они гуляли по городу, а потом, в скорости, возвратились домой и принялись за чай. После чаю посидели, поговорили и, часов в одиннадцать, слышу прощаются. Иван Петрович вышел из номера, ключ щелкнул в дверях, и барыня начала раздеваться и укладываться спать. Мне хорошо было это слышно, потому что конура моя помещалась рядом, и дверь не плотно была прикрыта. Я сейчас же заснул, но должно-быть часа в два проснулся и слышу, в номере барыни поцелуи; вот, думаю, какие бессовестные! Дома обманывают барина, да еще сюда приехали. Только под утро ушел Иван Петрович!.. На другой день я уже весь город исходил, какие нужно покупки сделал, а барыня все спит и только около двух часов дня поднялась с постели. Я стал было пенять, что не успеем домой сегодня вернуться. «Вот ужо приедем домой — порасскажу барину», — думал я. Иван Петрович, видно, прочел мои мысли, и вот, зная мою слабость, он накупил всяких водок и вин и давай меня накачивать; и, действительно, накачал скоро вдрызг, а сам, когда уже я был мертвецки пьян, уехал с барыней домой. Проснулся я только на другой день и думаю себе — ловко же они меня обставили, барин теперь, пожалуй, и веры моим словам не даст. Однако нечего делать, с попутным мужичком я кое-как добрался на хутор и прямо к барину. Барин встретил меня и, ни слова не говоря, бьет меня в морду — раз, другой, третий, а потом стал на меня кричать и ругаться. Я все терпел и слушал, а, наконец, и говорю: «Побить-то вы меня побили, выругали, накричали и не знаете за что: скорее всего, за мою вам преданность», да все, как было, по порядку ему и рассказал. Побледнел он, как полотно, когда выслушал про художества своей супруги, да и говорит: «Не врешь?» «Не имею надобности!» — говорю. «Ну, хорошо, ступай служи», а сам, едва передвигая ноги, прошел в кабинет, заперся там и весь вечер не выходил… На другой день, в обед, пришел Иван Петрович с ружьем и собакой, чтобы идти на охоту. Барин встретил его как всегда и только сказал: «Ладно, что ты пришел, — у меня к тебе дело есть». Иван Петрович был в этот день очень мрачный, словно предчувствовал свой конец. Обед прошел скучно. Пили мало, говорили еще меньше, и говорил почти только один барин, а барыня все посматривала на Ивана Петровича да вздыхала. После обеда сейчас же отправились на охоту. Остальное вашему высокородию известно.
