— Вы успокойтесь, расскажите мне все по порядку, чтобы я мог составить себе понятие о деле. Повторяю: это в наших интересах.
— Я только тем виновата, что связалась с ним и убежала от Бжодиковского.
— Ну, конечно, я так и понимаю, в остальном вы ни при чем, — успокаивал я красавицу.
— Расскажите же, как все это случилось?
— К Бжодиковскому я поступила шестнадцати лет от роду, когда у него уже жена умерла; детей у него не было, а был только один племянник, который служил в Варшаве. Через год я была уже его любовницей и стала экономкой. Хозяйство было большое, доверял он мне все, но был скупой и ворчливый старикашка. Меня все уважали, боялись и называли не иначе как барской барыней, но я этим не злоупотребляла и была ко всем одинаково справедлива. Бжодиковский через пару лет стал совершенно стариком, в то время как мне не было двадцати. К нему никто не приезжал, сам он тоже никуда не ездил и меня не пускал. Сами посудите, какая моя была жизнь? Его скупость и скаредность были отвратительны. Я тяготилась этим, но никогда не подавала виду, улыбалась и ужасно мучилась. У меня иногда так разыгрывались ночью головные боли, что я готова была утопиться или повеситься. В это-то время появился в Залькове Гончар. Он часто бывал у Бжодиковского по делам, мы познакомились и скоро сошлись. Потом мы вместе крестились на заводе у Пельковского и стали видеться еще чаще. Летом на свидание с ним я выходила в парк через дверь на террасу, а осенью и зимой он через эту же дверь приходил ко мне. Мы делали это так ловко и осторожно, что другие могли только догадываться, а сказать что-нибудь определенное никто ничего не мог. Все шло прекрасно, как вдруг я почувствовала, что я сделалась матерью. Я растерялась и не знала, что мне делать, как поступить. Сказать Бжодиковскому — не поверит, да и все смеяться станут, найти предлог и уйти от него — не пустит, и вот я решила бежать. Об этом я сообщила Гончару, причем упомянула, что как бы в этом положении мне пригодились те деньги, кучу которых я видела утром в столе Бжодиковского, более шестидесяти тысяч одними наличными!.. Это было в полдень. Гончар одобрил мое решение и сказал, что он ночью за мной придет, чтобы я была готовой и ждала его. Действительно, ночью Гончар пришел, но не один, и не как обыкновенно, а замаскированный, с револьвером и кинжалом на боку. Я спросила, зачем он устроил этот маскарад и кто эти люди, на что он сказал: «Молчи, не волнуйся, мы немного пошарим у пана Бжодиковского и найдем что-нибудь тебе на дорогу и ребенку на зубок». После этого он с своими товарищами удалился, а я, ни жива ни мертва, забилась в подушки и закрылась с головой. Сколько я лежала, не знаю, но когда пришла в себя, я страшно начала кричать и звать на помощь. Через несколько времени ко мне вошел Гончар, начал успокаивать меня и даже пригрозил кинжалом. Я замолчала, и он, показывая на мешок с деньгами и вещами, сказал: «Ну, скорей собирайся, и едем; мы все оставляем здесь в порядке, одни деньги с собой увозим». Я была в одной рубахе, почему он, выслав своих товарищей, принялся сам меня одевать. Скоро я была готова, и мы, захватив с собой скопленные мною тысячу рублей и кое-какие вещички, вышли в сад. Большой аллеей мы пробежали к лесу, где стоял фургон, запряженный тройкой лошадей. Часа через два-три мы были уже на станции Крыжополь, сели в поезд и уехали в Шев, а оттуда в Москву. Не доезжая Крыжополя, Гончар дал денег своим товарищам, и они расстались, причем одному из них, Никитке, подарил тройку и шарабан. В Москве мы пробыли недолго и перебрались в Питер, где скоро и обвенчались, и я сделалась женою, но не мещанина Гончара, а 1-й гильдии купца Изветова. Скоро после этого я родила Ваню. Я была так поглощена заботами о ребенке, что не обращала внимания на мужа, не спрашивала, где он бывает, а уходил он из дому часто… Кто приходил к нему и зачем приходил, я догадывалась, или, скорее, чувствовала, что происходит что-то неладное, и это, в связи с совершенным преступлением, оттолкнуло меня от него. Он тоже, видимо, начал охладевать ко мне, у нас пошли ссоры. Скоро мы переехали в Ростов-на-Дону, и здесь он стал уж совсем дурно со мной обращаться, так что я даже собиралась было его бросить. Один богатый грек страшно добивался моей любви и предлагал мне бежать с ним в Константинополь, и я, наверное бы, ушла, если б не мой бедный мальчик. Между тем муж мой дошел до того, что завел у себя в квартире игорный дом, и к нам начали наезжать бог знает какие люди, вино лилось рекой, а наконец, стали появляться и женщины… Вот до чего уже дошло бесстыдство моего милого муженька! У нас в квартире пошли такие оргии, такая вакханалии и безобразия, что я зачастую уезжала с ребенком ночевать в гостиницу, или к знакомой подруге. Я чувствовала, что это кончится скверно, и желала только, чтобы скорей оно наступило. Желание мое скоро сбылось: нас обоих как-то ночью арестовали, и развязка наступила.
Немного отдохнув, пани Августа продолжала:
— Повторяю вам, господин следователь, что, узнав поближе своего муженька, я более уже не сомневалась, что рано или поздно нас арестуют, и относилась к этому, как и к дальнейшим его деяниям, совершенно безучастно. Поэтому когда в Ростове ночью нагрянула к нам полиция, я знала, зачем она пришла, и совершенно хладнокровно выслушала распоряжение пристава о своем аресте и спокойно отправилась в тюрьму. С этого момента я уже более не разговаривала с мужем и видалась с ним только мельком, на этапах, да вправду сказать, я его и не искала. Через два дня нас назначили на этап. Боже мой, чего-чего только я не испытала за эти 15–16 дней этапного путешествия от Ростова до Ольгополя!.. Вот вам, господин следователь, все. Остальное вам так или иначе уже известно, и виновата я только в том, что увлеклась этим недостойным, порочным человеком, оказавшимся, в довершение всего, еще и хамом.
— Нет, пани Августа, виноваты вы главным образом в том, что не заявили своевременно властям о совершенном Гончаром, впоследствии ставшим вашим мужем, грабеже и насилии над помещиком Бжодиковским.
— Да, господин следователь. В этом меня будут обвинять? Но ведь я прежде всего женщина и не могла ничего сделать этого из страха, так как он мне грозил пистолетом. Затем я же его в то время любила, я носила уже в себе от него ребенка — плод этой любви, и, наконец, я так стремилась освободиться от давившей меня обстановки в доме Бжодиковского. Могла ли я при этих данных доносить на него, тем более не зная даже хорошенько, при каких обстоятельствах совершено мое бегство от Бжодиковского. Я никогда об этом не расспрашивала. Лично я, право, никакого вреда, никакого материального ущерба Станиславу Ромуальдовичу не сделала, и перед ним я только тем виновата, что бежала от него, но, я думаю, он это мне простит. Если он жив, то позвольте мне, господин следователь, ему написать и повидаться с ним.
— Бжодиковсюй жив, и писать вы к нему, конечно, можете, но видеться с ним я пока вам не позволю. Когда окончу следствие, тогда можно будет. Словом, это еще успеется, а вот лучше скажите мне, пожалуйста, — те двое участников в ограблении Бжодиковского были у вас в Питере, или где-нибудь вы с ними виделись после того, как расстались в Крыжополе 13 октября?
— Да, один из них был несколько раз у нас в Питере. Я его узнала по голосу и по тем разговорам, какие он вел с мужем. Его зовут Гвоздь — имени не знаю. Такой высокий и худой, бороду бреет: видно, бывавший во многих мошеннических и грабительских делах. Он меня терпеть не мог, а когда он перепугал моего сына, я возненавидела его. Насколько я поняла из разговоров, он живет то ли в Балте, то в Рашкове, где имеет какие-то конторы, должно быть, тоже какие-нибудь мошеннические. Что же касается Никиты, которого мой супруг так щедро одарил деньгами и тройкою лошадей с фургоном, то опять-таки из их разговоров я могла заключить, что он вскорости после 13 октября где-то утонул с своими подарками. Не пошло ворованное добро и ему в прок!..
