— Правду сказать, я так была занята своими мыслями, что даже не смотрела, по сторонам и не видала столбов с объявлениями.
— Напрасно. Ну, а скажите, как здоровье вашей матушки? Простите, я раньше об этом не осведомился.
— Благодарю вас, сегодня ей как будто бы лучше.
— Ну, и прекрасно; значит, это отразится на вашем спокойствии и на успехе. Я очень рад.
Кабинет, куда они вошли, представлял из себя длинную комнату, по стенам которой висели фотографии клеток со львами, афиши с большим портретом самого Джон-Буля, счета и прочее. Убранство комнаты составляли два-три кресла, обтянутые клеенкой, конторка, гардеробный шкаф и потертая, тоже обитая клеенкой софа.
Было сыро и неуютно; два газовых рожка тускло освещали кабинет укротителя.
— Вот смотрите афишу! Публика страшно заинтригована.
Девица из общества М. И. Б*** войдет в первый раз в клетку страшных животных и даст среди них чудный концерт на арфе.
Я назначил цены вдвое дороже, и уже теперь идет бойкая торговля в кассе, Можете быть уверены, что не останется ни одного перепроданного места, и еще придется ставить стулья в проходах. Словом, ваша мысль прекрасна, и вы за нее дорого возьмете! А теперь будьте любезны, сударыня, устройтесь здесь как-нибудь и сыграйте мне намеченные вами вещицы для концерта.
Маруся выдвинула одно кресло на средину кабинета, села и, установив около себя арфу, взяла несколько аккордов. Затем пальцы её забегали по струнам, и, против воли девушки, полились звуки песни о любви, страданиях, глубокой тоске…
Практичный американец застыл на месте от восторга. Он жадно впился своим пронизывающим взглядом в лицо девушки, как будто стараясь не пропустить ни одного ее движения, ни одного звука, вылетавшего из-под её тонких пальцев скользивших по струнам арфы то слишком быстро, то медленно и плавно. Когда Маруся закончила, Джон-Буль быстро вскочил со стула и своими мускулистыми, громадными руками потряс её бледную, маленькую ручку.
— Я поздравляю вас, дитя мое! Великолепно, чудно, восхитительно! Будьте любезны, еще что-нибудь в таком же роде. Это, видно, чисто русский мотив; в нем столько мелодии, столько безотчетной грусти.
— Нет, это скорее малороссийский мотив; это — моя импровизация, а я малороска, — ответила Маруся.
— А скажите, кто вас учил играть на арфе? Какой чудный инструмент!
— Охоту именно к арфе вселил в меня отец, а уроки давали мне лучшее здешние учителя. Когда-то мы имели средства, и отец для моего воспитания ничего не жалел.
— Чудно, прекрасно! Я никогда ничего подобного не воображал себе и, правду сказать вам, смотрел на появление ваше в клетке львов с арфой, как на декорацию, которая известным образом обеспечивает наш сбор, ну а теперь я вижу, что мало того, что вы приведете сюда несметную толпу… вы игрой своей тронете до слез, проймете её за черствое сердце.
— Полноте, господин Джон-Буль, вы просто преувеличиваете мои таланты. Я так давно не играла, что меня собственно за игру могли свистать, если бы игру эту не сопровождала обстановка не совсем обыденная.
— Нет, что вы говорите! Уж поверьте моему опыту; я много видал и слыхал всяких знаменитостей, и даю вам слово, что впечатления от них у меня не было и на половину того, что от вашей чудной игры на арфе. Повторяю, что успех будет колоссальный!
— Может быть и колоссальный, но не от моей игры, а просто от того, что меня растерзают в клочья звери.
— Успокойтесь, этому никогда не бывать; мы примем все меры, и с этой стороны вам не грозит никакой опасности.
— Я совершенно спокойна, уверяю вас.
— Ну, и прекрасно, прекрасно, сударыня!
Маруся еще что-то сыграла и окончательно очаровала Джон-Буля. Он торжествовал, предчувствуя полную удачу завтрашнего своего первого дебюта в N-ске.
Джон-Буль повел Марусю к клетке. Львы уже изрядно позавтракали и успокоились. Она обошла клетку кругом, гладила страшных зверей и каждому просовывала кусок сочного мяса. Львы уже не так жадно бросались на мясо и лениво его проглатывали. Джон-Буль отворил дверку клетки и быстро в нее вошел. Мер не было принято никаких, в руках его не было даже револьвера, и он бесстрашно ходил между зверями, гладил их, разнимал их пасти и клал туда руку, — словом обращался с ними, как с самыми умными дрессированными собаками. Так же быстро он вышел из клетки.
— Теперь попробуем войти с вами, сударыня, вместе, но прежде этого дайте я спрысну вас своими особыми духами, к которым мои звери привыкли.
И Джон-Буль окатил Марусю какой-то беловатой жидкостью, издававшей особый спецефический запах. Затем он отдал какое-то распоряжение своим помощникам и, подав Марусе руку, сказал:
— Теперь, сударыня, войдем: не робейте, будьте спокойны!..
Две-три ступеньки приставленной лестницы, и вот Маруся в клетке страшных африканских львов. Она с Джон-Булем обошла всех их и по очереди погладила. Звери хранили молчание и только косо как-то посматривали на нового посетителя их жилища.
— Осторожно, не наступите на хвост или лапу, — говорил ей укротитель.
— Подайте сюда арфу и табурет! — приказывает из клетки Джон-Буль.
Арфу подали в клетку, и Джон-Буль обратился к Марусе:
— Усаживайтесь, сударыня, и спокойно играйте, — вот здесь, на средине.
Маруся машинально села и что-то заиграла.
Звери, подняв головы со своих передних лап и насторожив уши, вслушивались в странные для них звуки. Вот поднялся с конца клетки самый громадный лев Самсон и, потянувшись, переступая через своих товарищей, подошел прямо к Марусе.
Маруся остановилась и замерла от страха, но Джон-Буль погладил зверя, который, обнюхав их, удалился на место.
— Самсона вы уже покорили, продолжайте же, Далила… Дальше, — командовал укротитель.
Руки Маруси дрожали, но она кое-как продолжала играть.
— Прекрасно, на первый раз вполне достаточно! — радостно воскликнул Джон-Буль, помогая обезумевшей от страха молодой девушке выйти из клетки.
Когда дверка клетки захлопнулась и Маруся очутилась на земле, она несколько пришла в себя и сказала:
— Ну, слава Богу! Я думала, что уже не выйду оттуда живой.
— Как видите, страшного ничего нет; это только по названию львы, а в сущности — овцы. Ну, до свидания, готовьтесь к завтрашнему дню, набирайтесь бодрости духа и не робейте!
Маруся уехала. Дома все было благополучно. Ночь провела у постели больной, спала мало и тревожно. Настал страшный для Маруси день — день публичного её концерта, и при том в клетке со львами.
Афиша Джон-Буля сделала свое дело. Громадное дощатое здание цирка к 8 часам вечера наполнилось самой избранной блестящей публикой и, несмотря на аншлаг в кассе, гласивший еще с 4 часов дня, что все билеты проданы, публика валом валила и требовала мест. Приходилось действительно заставить стульями все проходы, но наконец не хватило и стульев — и многим пришлось стоять. Цирк был ярко освещен, прекрасный оркестр музыки исполнял веселые, музыкальные вальсы. Ровно в 8 часов на арене цирка появилась громадная клетка со львами, а через несколько минут во фраке, в белых перчатках, степенной походкой вышел и сам Джон-Буль. Публика наградила укротителя дружными аплодисментами, и он, раскланявшись, быстро вошел в клетку. Здесь он начал проделывать с африканскими львами то же, что проделывают клоуны с самыми умными дрессированными собаками; они у него прыгали через палочку, прыгали через зажженный обруч, катали бочонок по клетке, прыгали друг через друга и проч. Публика кричала «браво» и сильно аплодировала; но она зааплодировала еще громче, еще дружнее, когда Джон-Буль, взяв за передние лапы Самсона, вытянул его во весь рост и, положив его лапы себе на плечи, выстрелил из револьвера над головой громадного зверя.
