Вавилова между тем продолжала свое обозрение и, заглядывая в залу, где стоял рояль и арфа, воскликнула:
— Да в этой Аркадии поэзея любви приправляется еще и музыкой… даже арфа! Неужели мой муж, сударыня, берет у вас уроки на этом библейском инструменте?
Маруся, наконец, овладела собой.
— Прежде всего, позвольте узнать у вас, мадам, чему я обязана вашим посещением? — спокойно спросила она.
— Очень простому обстоятельству: я хотела лишь увидеть квартиру, в которой проводит время мой муж, и особу, из-за которой растоптано мое личное счастье — достаточно, я думаю?
— Совсем нет! Из-за разбитого счастья вы, мадам, можете считаться с вашим супругом где вам угодно, но только не у меня. Я не имела чести познакомиться с вами, и тем, что вас вижу здесь, я обязана только нерасторопности своей горничной…
— Вот вы как со мной говорите!
— Да, мадам, я хочу сказать вам еще, что врываться в чужую квартиру, бесцеремонно рассматривать ее обстановку, говорить с хозяйкой таким тоном… не пристало вам, женщине высшего круга, а засим я хочу вас просить, чтобы вы меня оставили в покое.
— Я могу все это рассматривать, так как все здесь сделано на деньги моего супруга.
Вся кровь бросилась в лицо несчастной Марусе от нанесенного ей оскорбления, и неизвестно, что бы она ответила на такую мещанскую выходку Вавиловой, но в это время в залу вошла кормилица с маленьким Леонидом на руках.
— Ах, вот и «плод любви несчастной»! — закричала Вавилова, быстро подходя к кормилице, которая, ничего не подозревая, старалась представить в лучшем виде своего питомца нарядной гостье.
— Что же мальчик? Хорошенький какой, и как он похож на отца! Очень мило, очень мило! — трепля ребенка по щекам, говорила Вавилова, а потом, обращаясь к Марусе, добавила: — Считаю сегодняшний день очень удачным; в один визит я увидела все, что мне нужно, а теперь до свидания, сударыня! Мы больше, вероятно, не увидимся с вами, но квиты обязательно будем!..
— Ни в том, ни в другом, мадам, для меня не представляется никакой необходимости.
Вавилова уехала; горничной был отдан строгий приказ никогда больше приезжавшую даму не принимать.
Маруся с нетерпешем ожидала двух часов дня, когда должен был приехать Вавилов, чтобы поскорее передать ему новости о набеге на их скромное уютное гнездышко нежданной гостьи. Но прошел условленный час, а Вавилова не было. Прошли еще два часа, наконец, наступил вечер, а он не призжал. Наутро Маруся, страшно обеспокоенная, послала к нему письмо. Письмо принял лакей и передал, что ответ пришлют, но однако, ни ответа не получилось, ни Вавилов не приезжал, как на другой, так и на следующие дни. Маруся писала, посылала узнавать, но результаты были одни и те же. Одно было верно, что Вавилов был здоров и выезжал из дому. Что могла подумать бедная Маруся? Она днями плакала, и только музыка да маленький Леня облегчали ее горе…
Прошло два месяца, и Марусе стало ясно, что она брошена, что приезжавшая к ней Вавилова — эта ужасная, бесцеремонная женщина, по праву завладела своим мужем; к ней он больше не вернется, и ждать ей более нечего… И вот она опять одна, опять почти без средств, да еще с маленьким сыном! Что она станет с делать, как станет воспитывать? Случилось, однако, еще худшее: кормилица гуляла где-то с Леней на бульваре, простудила его, и ребенок начал хворать. Дни и ночи просиживала бедная молодая мать над крошечной кроваткой, в которой метался и горел в жару маленький страдалец. Доктора ничего не могли сделать, и на четырнадцатый день мучений ребенок скончался. Горе несчастной матери трудно было представить, опасались даже за ее рассудок, но молодой и крепкий организм взял свое. Таким образом не успело улечься одно горе, как на смену ему пришло другое, которое затмило все другие утраты — как сильнейшая боль уничтожает меньшую.
Прошло три-четыре месяца. Пришла зима. Разгар балов и маскарадов, и вот Маруся, не сказав ни слова своей горничной, поехала в лучший костюмерный магазин, взяла там роскошное черное домино и отправилась на маскарад. Громадные залы дворянского собрания залиты огнями, веселый говор, смех женщин, запах всевозможных духов, живые цветы на домино, веселые звуки вальса — ничто не привлекало внимания Маруси. Одна, без проводника, никем не замеченная, она не смотрела на толпу, не прислушивалась к музыкальному вальсу — нет, она искала того, кто ей нужен. Она хотела увидеть его еще один раз в жизни, высказаться, уничтожить его этим, пробудить в нем голос совести, отомстить ему, напомнить обманщику о чести…
И вот она оказалась с ним лицом к лицу. Он только что отошел от маски, с которой долго и горячо о чем-то беседовал. Рассеянно уставился он на черное домино — ее изящные ручки и маленькие ножки обвораживали всех. Вавилов — это был он — приблизился с любопытством, Маруся взяла его под руку; он попытался узнать, кто она, задал какой-то вопрос, но она его не слышала, она собиралась с силами, чтобы сказать что хотела, и не могла.
— Скажите мне, кто вы, милая маска? — спросил он.
Но в ответ на это послышались лишь рыдания. Да, она зарыдала так, что стоны обратили на нее внимание; струи слез горячих полились из глаз несчастной на его руку…. а он?
Он улыбнулся, покрутил ус и поспешно удалился. Маруся остолбенела. Она молчала, бессознательно оглядываясь. Но вот вырвался глухой вопль из ее стесненной груди, еще скатились две-три крупные слезы, и Маруся пришла в себя — это был последний вопль отчаяния и последние слезы любви. Теперь выплакала она все свое горе, она облегчила свою душу, с корнем вырвала страсть из сердца к неблагодарному человеку, и сердце ее очерствело, окаменело — оно уже не могло любить, оно могло только мстить. Не было более для нее ни прошлого, ни будущего, из чего именно и состоит наша жизнь. У нее осталось лишь одно мгновение, одно настоящее! Так прочь же все сомнения о былом — прочь! Она все прощает людям потому, что уже ничего не требует от них, но и они уже ничего от нее пусть не требуют — она будет жить только для себя!.. Как молнии, эти мысли пробежали у нее в голове, и вдруг, схватив за руку какого-то молодого человека, видевшего всю происшедшую сцену и с участием смотревшего на нее, она сказала ему:
— Тебе жаль меня, не правда ли? Ты видел, как я плакала?
— Видел, и жалею вас, маска! — ответил он.
— Так ты позабыл одно, что мы в маскараде, где мистификация разрешается.
— Однако с такими горючими, искренними слезами?
— Да, именно, именно; я одурачила этого господина, разыграв перед ним роль погубленной им жертвы — не правда ли удачно?
— Если так… я рад за вас, но можно ли так удачно притворяться? — ответил молодой человек Марусе.
— Хочешь поужинать со мной? У тебя, кажется, нет дамы?
— С удовольствием.
— Ну и прекрасно, я буду твоей дамой, ты угостишь меня шампанским? Я хочу непременно сегодня пить. Сегодня первый день, как я освободилась от ужасных цепей.
— От каких?
