Я сразу увидал, с кем имею дело, и оставил Лисунова пока в покое, а взяв понятых, произвел в избе его и всех надворных постройках обыск, который, однако, не дал никаких результатов. Кинжала нигде не оказалось. Затем я отправился к усадьбе казака Иванова, у которого жил черкес Шехманидзе, и произвел обыск там. К моему удивлению, в палисаднике Иванова, в траве, недалеко от решетки, был найден окровавленный кинжал, который, по предъявлению супругам Лисуновым, был признан за принадлежавший им. Как черкес, находившийся при обыске, так и Иванов недоумевали; первый чистосердечно и правдиво заявил, что кинжал этот он видит в первый раз и что у него есть свой кинжал, который тут же и предъявил мне. Кинжал черкеса был значительно меньше, новый, и на нем не было заметно ни одной ржавчины. Я тут же допросил Шехманидзе. Оказалось, что он дальний родственник казаку Иванову, приехал к нему на лето помочь в полевых работах и погостить. С Анной Ружьевой он был знаком, и она ему очень нравилась, но знакомство это заметно не нравилось Лисунову. Ночь на 16 июля провел он в избе Иванова и никуда не отлучался, но несколько дней тому назад, действительно, гулял с Анной и возвратился поздно. Как очутился в саду его родственника кинжал Лисунова, он не знает и обяснить не может. Все показанное Шехманидзе подтвердил и Иванов.
Тем не менее я арестовал черкеса. Тут мне пришли сказать, что приехал доктор, и я отправился в усадьбу Лисунова, к трупу. День клонился к вечеру, доктор не хотел откладывать дело до утра и тут же в саду, поближе к речке принялся с фельдшером «потрошить» безвременно погибшую красавицу. Сложена Анна, действительно, была чудно, тело ее было редкой белизны, и по всему было заметно, что Анна знала это и занималась собой. Процедура вскрытия трупа меня очень интересовала; я поставил Лисунова около трупа — прислуживать доктору, а сам принялся наблюдать над ним. Я заметили, как у Лисунова тряслись руки, как его бросало то в жар, то в холод, но все-таки он крепился, пока доктор не заявил:
— Негодяй удовлетворил все свои животные инстинкты и всадил в сердце жертвы кинжал!
Лисунов весь задрожал, побледнел и, заявив мне, что ему дурно, просил отпустить, так как он дольше не может смотреть «на потроха». Отпуская Лисунова, я приказали ему идти за мной в нашу временную камеру, где находился письмоводитель. Лисунов остановился у дверей и затем попросил позволения сесть. Я ему это разрешил, но продолжал внимательно над ним наблюдать. Лисунов был страшно бледен, губы его посинели и дрожали, глаза лихорадочно горели. Царившая в комнате тишина нарушалась только тяжелыми дыханием Лисунова и скрипом пера письмоводителя.
— Послушайте, Лисунов, зачем вы убили Анну? — вдруг спросили я Лисунова.
— Нет, ваше высокородие, не убивал я ее.
— Полноте, Лисунов, все улики против вас, и если вы затрудняетесь ответить мне прямо, я вами подскажу: Анну вы сильно любили, ревновали ее и. когда узнали, что она вами изменила, убили ее и кинжал подбросили Шехманидзе. Так ведь?
— Никак нет, незачем мне было ее убивать и я не убивал.
— Напрасно вы отпираетесь и только мучаете себя. Облегчите свою душу и совесть. Вы знаете, что убить легко, а душе-то каково? Чистосердечное признание принесет вам и покой. Сознайтесь, Лисунов, и расскажите мне, как было дело.
— Нет, ваше высокородие, не убивал я Анну и знать ничего не знаю об этом.
В это время, запыхавшись, вошел ко мне в светелку казак Иванов с каким-то еще другим казаком и, поклонившись, сказал мне:
— Вот, ваше высокородее, Петренко видел, как Лисунов вчера на рассвете проходил мимо моего двора и что-то бросил в палисадник. Значит, мой-то черкес невиновный сидит в кутузке!..
Казак Петренко, действительно, это подтвердил и добавил, что Лисунов, перед тем как что-то бросить в палисадник, долго осматривался по сторонам и вообще имел какой-то растерянный и возбужденный вид. Отпустив Иванова и Петрешка, я вновь обратился к Лисунову, убеждая его сознаться, так как улики против него делаются все гуще, и ему трудно будет выпутаться. Он, однако, стоял на своем и твердил одно: «знать не знаю». Тогда я объявил ему, что я его арестую, и тут же приказал уряднику отправить его с сотскими в арестантскую, приставив надежный караул, а черкеса привести ко мне. Выслушав мое распоряжение, Лисунов как бы очнулся и пришел в себя.
— Ваше высокородие! Я буду жаловаться! Пристрастие ко мне вы имеете и напрасно меня арестовываете. Иванов и Петренко выгораживают черкеса. Он украл у меня кинжал, убил Анну, у него нашли вещественное доказательство — его, значит, нужно арестовать и судить…
Я подивился тому нахальству, с каким Лисунов говорил мне это, и не дал ему закончить.
— Жаловаться на меня ты, конечно, можешь, а что и как делать, предоставь уж мне решать. Отправляйся!
Взамен Лисунова передо мной скоро предстал черкес Шехманидзе.
— Скажите, Шехманидзе, вы говорили мне, что вам очень нравилась Анна Ружьева и вы за ней ухаживали. Что же, вы добились ее полного расположения?
— Нравилась она мне, очень нравилась, а больше ничего не было, — отвечал черкес ломаным русским языком.
— И вы с ней не жили?
— Зачем жить! Жил, может, если б ее не убили, она тогда, может, и меня окончательно полюбил, а так ничего не было.
Из дальнейшего допроса Шехманидзе выяснилось, что Анна ему передавала о том, как Лисунову неприятно ее знакомство с ним, черкесом, и в последнее время запретил ей даже видеться с ним, но все-таки за день или за два до убийства они долго гуляли на лугу за станицей, где и повстречал их Лисунов.
Я освободил Шехманидзе из-под стражи и отпустил его на все четыре стороны. История преступления теперь для меня окончательно уяснилась. Лисунов страстно любил красивую, молодую Анну, которая по врожденной почти всем женщинам ветрености и кокетству была очень благосклонна к мужчинам и любила поиграть в любовь. Завербовав себе Лисунова, она была довольна им до тех пор, пока в станице не появился свежий человек — черкес. Гибкий стан, черные глаза и ловкость полонили сердце ветреной Анны, и она готова была уже броситься в объятия дикого человека, но это заметил Лисунов и просьбами и угрозами запретил ей видеться с черкесом. Анна, однако, подарила черкесу одно свидание, которое подметил Лисунов, и вот произошла драма.
На любовном свидании Лисунов упрекал свою подругу в неверности, и вышел между ними полный разлад, во время которого с языка Анны, может быть, сорвалось неосторожное признание, что она к нему охладела, что их любви пришел конец, что она любит черкеса, и вот Лисунов не вынес всех мук и терзаний отвергнутого любовника и всадил Анне в сердце кинжал, который затем и подкинул черкесу. Он тут мстил обоим разом.
В это время пришел доктор. Он окончил уже свою операцию и под живым впечатлением принялся писать акт вскрытия трупа.
— Одно скажу вам, Александр Иванович, что так красиво сложенной женщины мне никогда еще не приходилось вскрывать. Просто жаль резать было это розовое, упругое тело. При всем этом заметьте, что организм убитой был замечательно здоровый; легкие, сердце, печень, желудок — ну, словом, все было в таком здоровом и цветущем виде, что жить ей хватило бы до ста лет.
