— Вот потому-то злодей ее и убил, что она была слишком красива, и он не желал, чтобы другой владел этим богатством, ласкал и любил ее.
— Вы, по крайней мере, уже докопались и нашли хотя следы? Говорят, какой-то черкес убил ее?
Я передал доктору добытые следствием результаты.
— Вот это прекрасно, хвалю: по крайней мере, жертва — за жертву. В кандалы злодея и на Сахалин!
— Ну, не так скоро, — отвечал я, пробегая оконченный доктором медицинский акт. Акт этот ничего нового мне не открыл. Кроме глубокой раны в сердце, от которой, по заключению доктора, последовала мгновенная смерть, других знаков насилия на теле не оказалось. За несколько минут до убийства преступник вполне насладился жизнью и всеми прелестями любви, а затем уже вонзил жертве кинжал. Я приказал сотским перенести тело, положенное уже в гроб, в часовню и написал бумагу священнику, чтобы Анну похоронили по христианскому обряду.
Доктор с фельдшером скоро уехали, а я с письмоводителем остался ночевать в Урюпинской станице, где на другой день покончил все формальности с подписанием протоколов понятыми и, написав постановление об аресте Лисунова, я с надлежащей бумагой отправил его в острог, для дальнейшего содержания.
Анну Ружьеву похоронили. Я передал все следственное производство прокурору и скоро об этом забыл, занятый другими делами. Не скоро после этого мне пришлось быть в Екатеринодаре и по делам службы завернуть в тамошний тюремный замок. Начальником тюрьмы в это время был отставной военный, некто К., которого я давно знал и очень уважал. Уважал я его главным образом за то, что он всегда гуманно относился к заключенным, не воровал казенных дров, муки, крупы, мяса и прочего, а все, что отпускалось казною, арестанты получали полностью. Вот поэтому-то не было примера, чтобы кто-нибудь из заключенных на него жаловался. Я расположился в его кабинете и попросил распорядиться вызвать для допроса арестантов Пшикова и Житного, которые обвинялись в разбое.
— А тут, Александр Иванович, по вас скучает и слезы горя льет Лисунов, казак из Урюпинской станицы, — сказал мне К.
— Ах, да, это по делу об убийстве Анны Ружьевой. Что ж, его дело уже закрыто?
— Закрыто, и его на каторгу осудили, но ведь он тогда не сознался, и его судили лишь по тем уликам, которые собрали вы, а теперь он во всем покаялся и все рассказал, сначала батюшке, а потом и мне.
— Что ж он рассказал, интересно?
— Да не хотите ли, я его вызову; он сам вам расскажет.
— Нет, Бог с ним, — расскажите вы.
— Да вот видите ли, как было дело. Под Светлое Христово Воскресенье все арестанты, за исключением больных, были на заутрене и обедне в нашей тюремной церкви. Был, конечно, и я. Вот, когда в заутренне запели «Христос Воскресе» — слышу, кто-то между арестантами рыдает, да как! Навзрыд. Я прошел в те ряды, откуда слышались рыдания, и увидал на коленях, всего в слезах бледного Лисунова. При виде меня он притих, утер слезы и сказал мне, что это ему так по родине взгрустнулось, но за обедней повторилось то же самое, и еще в большей степени, так что его пришлось увести в камеру. В камере Лисунов истерически рыдал до окончания обедни, и когда священник с крестом и святой водой обходил тюрьму, он бросился батюшке в ноги и на коленях излил перед ним всю душу, все свои терзания и мучения. «Совесть замучила, батюшка, я не могу больше выдержать». Потом он передал и мне все… Вот, приблизительно, его рассказ…
В СТАНИЦЕ СВОЕЙ я считался не бедным человеком, жил хорошо и ни в чем не нуждался. Правда, жена у меня была хворая да худая, и не дал нам Бог детей. Однао же Бога я не гневил и жил себе припеваючи, пока в станице не появилась Анна. И на что только она старому Ружьеву нужна была? Сам он был глухой и почти слепой старик, больной к тому же, а подите, молодую, да еще какую красавицу писаную нашел себе в Ростове!
Для Анны Ружьев был клад, и она знала, на что шла. Он был богат, стар и скоро мог умереть. Значит, она и могла тогда хорошенько пожить. Да она, впрочем, в этом не отказывала себе и при жизни его. Ружьев был моим соседом по усадьбе, и на другой день приезда Анны в станицу, мы как увидали друг друга, так сразу поняли, что соседство наше не будет скучно, и, действительно, через неделю-другую, на Святой, как теперь помню, мы сошлись с ней, и с тех пор я уже не знал сна, не знал покоя.
Как воздух, чтоб дышать, — мне необходимо было ее присутствие, как луч солнца, — мне необходим был ее ясный взгляд! Я часа не мог провести без нее. И, действительно, какая она была красавица! Как она любила себя и как холила свое белое, нежное тело! Мужа заставила баню ей выстроить, где она и мылась каждую субботу, белье ей тонкое купить, которое и меняла по два-три раза в неделю, двух прислуг нанять, которыми командовала как барыня, не берясь сама ни за что. На мужа она не обращала никакого внимания и, пользуясь его глухотой и слепотой, зачастую пускала меня домой ночевать, и мы тут же, подле мужа, только в другой комнате, проводили время до утра, хохотали, разговаривали, целовались…
Иногда свидания наши происходили у меня в светелке, а летом в саду.
Так прошли два года, и вот в станице появился черкес Шехманидзе. Я стал замечать, что Анна, после знакомства с ним, стала «пялить» свои глазищи на этого дикого человека, вздыхать и ко мне стала холодней.
Я начал следить и выследил.
Было у них что-нибудь — не знаю, но только свидание у них было самое любовное. На другой же вечер я пригласил Анну к себе в сад, где после горячих поцелуев и ласк, притворных с ее стороны, как потом оказалось, я спросил ее, может ли она меня когда-нибудь оставить, если не так сильно ее люблю?
— Могу, и очень скоро, ты мне уже порядком надоел.
— Значит, черкес тебе больше меня нравится теперь?
— Конечно, ты угадал, — ответила она совершенно серьезно и хладнокровно.
Вся кровь мне бросилась в голову, помутился рассудок, я выхватил из-за голенища кинжал и, крича:
— Так не доставайся же ты никому! — всадил ей клинок прямо в сердце. Как сумасшедший, затем я бросился бежать к усадьбе Иванова и там бросил в сад моему разлучнику окровавленный кинжал. Потом я опять прибежал к Анне и долго-долго целовал ее остывающее лицо и плакал у ног холодевшего трупа.
Совсем уж рассветало, когда я ушел в овчин спать, но заснуть не мог. Скоро ко мне прибежала перепуганная жена и сообщила о своей страшной находке в нашем саду. Как ни в чем не бывало — на меня нашло какое-то удивительное спокойствие, — я отправился и сообщил об этом Ружьеву, а затем и соседям…
Остальное вам должно быть известно и неинтересно. Следователь сразу догадался, в чем дело. Как же он меня мучил, как терзал и как уговаривал сознаться! И глуп же я был, правда, что не послушал тогда его: и мучения было бы меньше, и каторжных работ, пожалуй, тоже. Теперь вот, в заутрене, когда я вспомнил, как мы с Анной стояли рядом в церкви в своей станице и как переглянулись с ней радостно, когда запели «Христос Воскресе». Это было в первый год, мы первый раз только поцеловались, и истинно тогда воскресла для нас новая жизнь; я бы все отдал на свете, чтобы хоть один час этой жизни возвратить! И вот моя бедная, милая Анна, как живая, стояла передо мной тогда в церкви в заутрене и так на меня смотрела, что я не выдержал и зарыдал. Когда я поговорил с батюшкой и излил ему все, легче как будто мне стало на душе. Опасна, ваше высокородие, такая сильная любовь; не кончается она добром никогда!
