— А почему Зваровский прогнал Казимиру?
— Этого я доподлинно не знаю; знаю только, что с тех пор Сигизмунд Станиславович стал пить и развратничать больше прежнего.
— Кого же взял Зваровский на место Казимиры?
— Да никого. То он в Юрьев или Одессу уезжал, то здесь с сельскими бабами шуры-муры заводил, так вот и прожил год.
— А Казимира не искала случая вновь сойтись с Зваровским?
— Нет, не такая она барыня. А вот за день или за два до этого случая ее зачем-то Сигизмунд Станиславович звал к себе, и она вышла от него вся в слезах, красная, как мне сказывали.
— Что же у них было, вы не знаете, не спрашивали Казимиру?
— Она все равно не сказала бы, а в доме прислуга ничего не знает, так как в жилую половину Зваровского никто без зова не смел входить, — такой был порядок, а она все время была в кабинете, двери были затворены, и никто ничего не слыхал и не знает.
— А сколько лет Зваровский находился в связи с Казимирой?
— Да лет шесть-восемь.
— Хорошо он с нею обращался?
— Да разве он мог с кем-нибудь хорошо обращаться, тем более, будучи постоянно пьяным? И с ней обращался, нужно полагать, скверно, но она баба была скрытная и никогда никому не жаловалась. Поколачивал он ее — это верно, а часто, говорят, нарочно в карты ее проигрывал соседям, молодым людям, и они здесь же предъявляли на нее свои права. Человек был… Одно слово — озорник!
— Почему же она его не бросала, не уходила?
— Кто их там знает? Должно быть, любовь все-таки к нему была: ведь столько лет все-таки прожила с ним!
Из прислуги Зваровского, которую я всю допросил, один только Бочковский, камердинер его, знал то же, что уже рассказал мне Гвоздевский.
Я приказал сотскому позвать Казимиру. Через несколько времени ко мне в кабинет вошла чрезвычайно симпатичная молодая женщина-блондинка с громадной русой косой и черными живыми глазами. Одета она была скромно, но чрезвычайно опрятно в черное кашемировое платье. В руках были зонтик и небольшой ридикюльчик, из которого она часто вынимала кружевной платочек. Я предложил ей сесть и осторожно повел с нею беседу.
— Вам, Казимира, — сказал я, — более чем кому-нибудь известна жизнь покойного Зваровского — не можете ли вы дать мне каких-нибудь объяснений или указаний относительно случившегося происшествия, то есть кто мог, по вашему мнению, убить Зваровского?
Не выразив ни в лице, ни в голосе ни малейшего смущения, она совершенно спокойно сказала:
— Я, господин следователь, более года, как и в доме этом не бывала, и ничуть не интересовалась тем, что там делается, а потому, что я могу сказать вам по поводу убийства? Известно — пьянствовал, чужих жен заманивал в швейцарский домик — вот кто-нибудь и укокошил его за это.
— А вы с ним жили хорошо?
— Как ни жили, а прожила я с ним довольно, и царство ему небесное…
— А зачем Зваровский звал вас к себе за день или за два до убийства?
Казимира несколько смутилась, усиленно начала обмахиваться платком и не сразу ответила.
— Дело было… Ключ спрашивал от гардероба, — проговорила она потом поспешно.
— И только из-за этого вы вышли от него заплаканная, расстроенная?
— Нет, он просил меня возвратиться к нему вновь.
— Значит, он вас все так же любил?
— Любил?! Не спрашивайте меня, господин следователь, об этом, — сквозь слезы ответила Казимира.
Дальнейшие мои расспросы Казимиры ни к чему не привели, и она в конце концов разрыдалась. Я объяснил это весьма естественной привязанностью к покойному, жалостью к его судьбе и отпустил ее с миром.
Допросы крестьян и ближайших помещиков, хорошо знавших Зваровского и неоднократно принимавших участие в его кутежах, тоже не дали никаких указаний на это таинственное убийство, и дело, может быть, кануло бы в вечность, если бы не одно обстоятельство, вновь взволновавшее общество. Ровно через месяц после убийства Зваровского я получил сообщение от местного станового пристава о том, что проживающая в имении Кош девица Казимира Янковская, покушаясь на самоубийство, повесилась в своей квартире, но была замечена соседями и своевременно освобождена из петли. Как вещественное доказательство, к сообщению была приложена тонкая пеньковая веревка, на которой были заметны следы крови. На первый взгляд я не придал этому обстоятельству особого значения, но затем, припомнив все слухи, предшествовавшие убийству Зваровского, странное поведение Казимиры при моем допросе и, наконец, это ничем не объяснимое покушение на лишение себя жизни, я сообразил, что между убийством Зваровского и покушением на самоубийство Казимиры, несомненно, есть связь. Я отправился в Кош с твердым намрением добиться по обоим обстоятельствам необходимых результатов. Казимира Янковская, как покушавшаяся на самоубийство, по распоряжению полиции содержалась под стражей, и ко мне, в барский дом, привел ее сотский.
Она немного осунулась, побледнела, но все же казалась очень интересной. Шея ее кругом была обмотана белым полотенцем, и она, видимо, страдала от раны, которую причинила ей веревка. Я выслал сотского из кабинета, а Казимиру близко усадил около себя и с участием спросил ее:
— Скажите, Казимира, что побудило вас в такие цветущие годы решиться на самоубийство?
Казимира низко опустила голову и тихо плакала. Я не настаивал на ответе и ждал.
— Так, господин следователь, жизнь надоела — вот и решила с собой покончить, — тихо проговорила она через несколько времени.
— Полноте, при вашей молодости, здоровье и красоте разве может надоесть или быть в тягость жизнь?
— Кому моя молодость и красота нужны?
— Как так? Разве у вас нет сердечных привязанностей, нет жизненных интересов?
— Были когда-то — ну, и жить тогда хотелось, а теперь все прошло.
— У вас с Зваровским только в последнее время шли нелады, или и раньше были ссоры? Я слыхал, что очень скверно он с вами обращался.
— Э, что старое поминать, господин следователь!..
— Однако?..
— Сначала мы прекрасно жили, а потом, когда он стал пить, он сделался такой тиран, такой развратник, что один Бог знает, сколько я вытерпела позора, оскорбления и унижения. Он убил во мне всякий стыд и совесть; вот теперь я решила покончить с собой, мне помешали, и мне решительно все равно — будут ли надо мной смеяться, показывать пальцем или, наконец, сошлют меня в каторгу.
— И это в такие молодые годы? Вам двадцать шесть лет только. А дети у вас были?
— Если бы были дети — совсем другое дело!..
— Я вижу, что жизнь ваша у Зваровского была куда как не сладка, а между тем мне говорили, что вы были полной хозяйкой в доме и во всем имении. Все вам подчинялось, вы были царицей всех пиров и кутежей Зваровского. Правда это?
