Мы сидели в верхней беседке и наслаждались чудной природой. Ричард о чем-то горячо и увлекательно говорил и, наконец, заговорил о себе. Я сказала ему, что перемена, происшедшая в нем, может всем только нравиться. Он схватил мои руки и начал покрывать их страстными поцелуями, говоря, что всем, что произошло с ним хорошего, он обязан только мне. Дальше… Не могу сказать наверно, как случилось, но он, шепча признание в любви, крепко охватил меня и, сжимая в своих объятиях, покрывал лицо, шею и грудь страстными, жгучими поцелуями…
Поздно возвратились мы в этот вечер домой, и с тех пор поездки наши на остров сделались ежедневными!..
Госпожа Бэская, видно, догадалась обо всем и удвоила ко мне свое внимание и заботу. Прошло два месяца, наступило время отъезда Ричарда в Питер, и я почувствовала, что стала матерью. Я сказала об этом ему и просила взять меня с собой и там обвенчаться, на что он отвечал, что это мне так кажется, а обвенчаться еще всегда успеем. Я плакала и просила, а он божился и клялся, что все это сделает на будущий год, в имении.
Ричард уехал, а скоро и мы переехали в Варшаву. Роли наши, как это часто бывает, переменились: теперь я писала ему страстные письма, а он изредка отвечал мне пустыми банальными фразами. Между тем мое «интересное» положение начало сильно обозначаться.
Бэская это заметила и как-то раз вечером позвала к себе. Она вручила мне довольно солидную сумму денег и советовала немедленно отправляться за границу и, когда я там благополучно все окончу, вновь приезжать к ним в Варшаву, и тогда прекрасно устроится все остальное, Словом, она меня совершенно успокоила и обезоружила, я только плакала и благодарила, а между тем, когда я вернулась из Вены, где благополучно родила прехорошенького мальчика, меня в доме Бэских не приняли.
Я написала письмо — мне не ответили.
Это было начало конца, и я бросилась в Питер, к Ричарду. Сначала он как будто обрадовался и мне, и ребенку. Мы наняли хорошую квартиру и зажили вместе, но когда я стала допрашивать его, когда наша свадьба и чем все это кончится, он наговорил мне дерзостей и переехал на другую квартиру. Я была брошена с ребенком на произвол судьбы, в чужом городе, без средств, без знакомых и без всякого дела. Тогда я написала ему и просила приехать ко мне на минуту хотя, переговорить. Он не приходил и не ответил. Я написала ему вторично, что буду ждать его месяц — два, пока выйдет у меня последний грош, но прошло и три месяца, а о нем ни слуху, ни духу! Я уже все прожила и буквально голодала с ребенком, да, кроме того, задолжала за квартиру, и меня гнали на улицу. Тогда я решилась на последнее средство. Утром, кажется, 20 апреля, я, захватив ребенка, отправилась к нему на квартиру; он еще спал, и когда лакей отворил мне дверь, я прямо, невзирая на вопросительное и недоумевающее лицо лакея, прошла к нему в спальню. Он проснулся и, увидев меня, осыпал бранью. Мало того, лежа в постели, он стал грозить, что позовет лакея и меня, как «последнюю дрянь», велит свести в участок!
И, действительно, свои слова он намеревался привести в исполнение и протянул руку к пуговке звонка. Потеряв всякий рассудок и забыв все на свете, я схватила лежавший у него на столе кинжал и, держа одной рукой ребенка — другой, со всего размаху, всадила ему кинжал в грудь…
Что было дальше… не помню.
Помню его крик, после ужасный крик ребенка, и я упала на пол.
Потом оказалось, что я, нанося смертельный удар этому мерзавцу, уронила на пол ребенка, а потом всем телом упала на него и задушила…
Ребенка я жалею. Сколько бы он мне теперь доставил утешения, как бы скрасил он дни моего ужасного одиночества, пустой, никому ненужной жизни?
— ТАК ВОТ ВИДИТЕ теперь, кто я и как это случилось. Я убийца и детоубийца. Довольны ль вы теперь «историей одной каторжницы»?
— Очень вам благодарен, но скажите, у вас хороший был на суде защитник? Вас должны были бы оправдать.
— Защитник у меня был по назначению суда. Знакомых, повторяю, у меня никого не было, и дела, значит, до меня не было никому. Я и не апеллировала, а прямо покорилась своей участи Я ее заслужила!..
— А вам иногда не бывает жаль Ричарда?
— Жалеть Ричарда? Вот уж по отношению этого негодяя никакой жалости быть не может. Я, если бы это можно было, вторично укокошила бы его!
— Это очень жестоко.
— А со мной как поступили? Подумайте только, что я пожертвовала для него всем на свете, а от него получила только позор и оскорбления…
Тут был подан нам поезд, и я скомандовал садиться по вагонам. Серая масса задвигалась, засуетилась на платформе. Схватив свои мешки с казенными вещами, каторжане поспешили в вагоны занять свои места.
Я вновь поблагодарил Чарноминскую и пожелал ей счастливого пути и всего лучшего в жизни. Она кивнула мне и уныло побрела к своим товаркам. Мне искренно было жаль эту бедную, несчастную женщину. Скоро поезд наш тронулся, и мы выехали из Киева в Одессу.
Из-за любви на каторгу
(Рассказ конвойного офицера)
Состоя на служба в N-ской конвойной команде, я часто сопровождал арестантские партии по железной дороге от Ломжи до Варшавы и обратно. Раз отправляясь с этапом в Варшаву, я получил от своего начальства бумагу, которой предлагалось мне усилить в пути надзор за ссыльно-каторжным Станиславом Борзсковским, намеревающимся бежать.
Бумагу эту я получил за несколько минут до отхода поезда, и, когда он тронулся, я позвал унтер-офицера и велел привести каторжника Борзсковского ко мне в купе, а сам в ожидании прихода разыскал его путевой документ и начал внимательно просматривать. В документе между прочим значилось, что бывший дворянин Станислав Максимильянович Борзсковский, 20 л., «ссылается в каторжные работы на пятнадцать лет за вооруженное нападение ночью на усадьбу помещика Яна Жегулевского, насилие над владельцем усадьбы, неоднократный переход границы, грабеж и покушение на убийство».
Ну, подумал я, это гусь действительно лапчатый, нужно за ним смотреть в оба.
— Привел, ваше благородие, — отрапортовал, появляясь в дверях купе, молодцеватый унтер-офицер, прерывая мои размышления.
— Давай его сюда, — приказал я.
В купе, побрякивая кандалами, вошел рослый и красивый брюнет, с огромными черными усами и матовым цветом лица, правильные черты которого дополнялись живыми карими глазами. Одет он был по форме: в серый арестантский халат. В руках была такого же сукна фуражка, сырые онучи и высокие башмаки. Костюм его дополняли тяжелые, заржавленные кандалы, средина которых на особом ремне прикреплялась к поясу. Правая сторона головы была тщательно выбрита, а на спине толстого халата виднелись три злополучные буквы Л. Г. Ц. (Ломжимского губернского правления), нашитые из желтого сукна. Несмотря на свой неприглядный костюм, Борзсковский на первый взгляд не внушал ничего страшного и отталкивающего, а напротив, показался мне даже симпатичным.
