— Это интересно! Кто же он, расскажите, пожалуйста, полковник.
— Кто он на самом-то деле, я и до сих пор затрудняюсь прямо сказать, так как последнее его показание еще не проверено на месте, но за кого я знал его до приятной встречи здесь в тюрьме, я вам расскажу.
Когда я служил в К-ском полку в Варшаве, я часто бывал в семействе моего товарища по полку Бэйского, состоявшем из жены, мужа и сестры жены, девицы. Все они были люди очень веселые, симпатичные, гостеприимные, и у них всегда было приятно проводить время. С самим Бэйским мы были на «ты» и нередко за стаканом вина просиживали до глубокой ночи. Он был вспыльчивый, но большой добряк, и в полку его все любили. Часто у них бывали вечера, на которых играли в карты, плясали и пели.
На этих вечерах в последнее время между нашим братом военным начал показываться штатский — некий Лясий, который мне при первом же знакомстве показался чрезвычайно несимпатичным. Он был какой-то слащавый и приторный в разговорах и любезностях, слишком предупредительный и всем как бы искал случая чем-нибудь угодить, подделаться. Красоты в нем я никакой не замечал, правда, он был высокого роста, хорошо сложен, но его кудрявая голова с выпуклыми глазами и толстыми, отвислыми, как у лошади, губами напоминала мне болванов, выставленных в окнах хороших парикмахерских. Женщинам между тем он нравился и подкупал их больше всего тем, что, как дилетант и поверхностный во всем человек, он немного играл на рояле, немного пел, умел вальсировать — словом, имел внешность и лоск, на что так падки женщины.
Чем он занимался, кто он и что он, как я, так и сам Бэйский не знали, а между тем Бэйский сам его где-то раскопал и ввел в дом, где его любезно принимали и где он стал, как потом я уже заметил, для госпожи Бэйской самым желанным гостем. После данному обстоятельству я, впрочем, ничуть не удивлялся.
Госпожа Бэйская была ветреная, пустая женщина и в подобных только людях, как Лясий, видела настояние таланты. Талант у Лясия, действительно, не замедлил проявиться. Летом Бэйские еще жили на даче, недалеко от Варшавы, куда супруг только раз или два в неделю мог приезжать отдохнуть. Как-то раз мы отправились с Бэйским на дачу в страшную погоду. Лил дождь как из ведра, ветер дул такой, что едва можно было держаться на ногах. Тем не менее мы, шлепая по колени в грязи, около десяти часов вечера добрели до дачи.
На даче между тем нашли мы только прислугу и мирно спавшую девочку Бэйских, Надю, а госпожа Бэйская с Лясием, как объяснила нам прислуга, были у соседей, куда направились и мы.
Наше появление там было для всех неожиданностью, и я живо, как теперь, помню, какими взглядами обменялись госпожа Бэйская с Лясием при виде мужа, а он, вахлак, ничего не замечая и уверенный в своей жене, принялся весело рассказывать о своем путешествии, демонстрируя свою намокшую, непрезентабельную фигуру.
«Ну, — подумал я, — скоро же у них сладилось дело с этим проходимцем!»
Госпожа Бэйская с тех пор сделалась для меня противной, я видеть ее не мог и стал реже бывать у них.
Скоро у них, вследствие влияния Лясия, начались несогласия, но потом все прекратилось, и Бэйские не переставали по-прежнему принимать Лясия с распростертыми объятиями, как и всех, кормить, поить и даже денег давать. Учащенные посещения Лясия в конце концов, однако, кончились тем, что Бэйские через несколько времени, без всяких видимых причин, разъехались, и госпожа Бэйская сошлась с Лясием, который всячески ее эксплуатировал и, наконец, бросил, а через несколько времени и сам исчез куда-то из Варшавы.
Госпожа Бэйская, брошенная Лясием, стала слишком свободно смотреть на семейные отношения и, потеряв всякое представление о нравственности, переходила с рук на руки, между тем как Бэйский прекрасно устроился со вдовой нашего товарища по полку П. К., — женщиной во всех отношениях милой и достойной его характера и доброго сердца.
Вскоре после этого я из Варшавы был переведен сюда и о Бэйских и Лясие ничего не слыхал. Можете себе представить, как поразила меня через несколько лет встреча с этим господином здесь в тюрьме!
Как-то не особенно давно, прохожу я по канцелярии и вижу, что у стола моего делопроизводителя стоит какой-то арестант — по-видимому, бродяга, так как правая сторона его головы была обрита. Я всегда люблю поговорить с арестантами, в особенности с бродягами — интересный и бывалый народ, — почему и теперь обратился с вопросом.
— Ты что тут, братец, делаешь?
— Письмо получаю, ваше высокоблагородие.
— Откуда может бродяга получать письма?
— Я получаю, ваше высокоблагородие, от приятелей.
— Дай сюда письмо.
На письме четко, по-видимому женской рукой, было написано:
Московская тюрьма, бродяге Никифору
Штемпель на конверте был «Варшава».
Я стал припоминать. Голос этого бродяги показался мне как будто знакомым, а потому я стал внимательно всматриваться в лицо, которое бродяга умышленно от меня отворачивал. Я подошел к нему вплотную и, когда посмотрел ему прямо в лицо, сейчас же узнал в нем Лясия, несмотря на то что он был обезображен стрижкой и бритьем.
— Ты Лясий? — спросил я, смотря прямо ему в глаза.
— Никак нет, ваше высокоблагородие, я бродяга «Никифор, не помнящий родства», — дрогнувшим голосом ответил он.
— Врешь, брат, ты Лясий, и я с тобой встречался у Бэйских в Варшаве.
— Никак нет, ваше высокоблагородие, вот документ, тут сказано, кто я.
Всматриваясь во время этого разговора в лицо бродяги, я окончательно убедился, что это Лясий, хотя он в совершенстве принял и усвоил все арестантские манеры и постарел, но голос, фигура и, в особенности, толстые огромные губы убеждали меня, что я не ошибся. Я приказал ему идти за мной в кабинет.
В кабинете бродяга уже совершенно овладел собой и, не моргнув глазом, продолжал упорно утверждать, что я ошибся. Меня это взорвало. Я приказал его обыскать, а потом посадить в «секретную». Писем нашлось при нем несколько, причем все они были тщательно зашиты в подкладку халата. Все они были из Варшавы и писаны одною и тою же женскою рукой, и в одном из них я прочел следующую приписку мелким почерком:
Твоя глупая Бэйская умерла недавно в больнице от какой-то острой болезни.
Тут уже я больше не сомневался, что это Лясий, но кто, в сущности, этот артист и какое над ним тяготеет преступление, я еще не знал, почему и решил во что бы то ни стало вывести его на свежую воду и добиться признания. На другой день я велел привести Лясия ко мне и, смотря прямо ему в глаза, строго спросил:
— Ну, братец, как тебе нравится новое помещение? Уж извини, там ни тебе рояля, ни паркетного пола, не то что в Варшаве у Бэйских… помнишь?
Лясий побледнел, заморгал и бросился мне в ноги.
— Простите, ваше высокоблагородие, не губите, — завопил он.
