Я приказал ему встать, затворил двери кабинета, посадил его на стул и уже ласково заговорил с ним.
— Видите, Лясий, так-то лучше; но расскажите, почему вы скрылись из Варшавы и как попали в бродяги?
— Из Варшавы я ухал благодаря Бэйской. Надоела она мне хуже горькой редьки с своею глупой любовью; я рассчитывал, что у нее будут средства, а вышло, что муж ей ничего не давал, отец давал очень мало, а одной любовью жить нельзя… Ну, и бросил.
— Хорошо же вы отблагодарили Бэйского за его хлеб-соль и внимание!..
— Что делать, полковник, сама Бэйская мне на шею вешалась, и даю вам слово, что я несколько раз, как Иосиф, от нее бегал, но с бабой ничего не поделаешь! По вкусу я ей, видите ли, пришелся своими идеями, а какие у меня идеи… Я и сам не знаю! Бить баклуши, ничего не делать и иметь побольше денег — вот мои идеи, так как ни к какому серьезному труду я не способен, а для Бэйской я был чуть ли не гений во всем. Пустая и развратная вдобавок женщина, и мне ее, полковник, ничуть не жаль. Вот перед мужем мне действительно совестно, и сколько раз я дрожал. «Что, — думаю, — если он узнает? Убьет ведь!» Он вспыльчивый и способен был это сделать. Вот я и удрал в Одессу. В Одессе я поступил в контору одного банка и, воспользовавшись доверием председателя, скоро прихватил десять тысяч руб. и скрылся. Некоторое время по подложному паспорту я проживал с своей приятельницей-танцовщицей в Варшаве и скоро деньги банковские все прожил. Из Варшавы я поехал искать счастья в другие города, и вот в курьерском поезде московско-курской железной дороги я познакомился с одной барыней, ехавшей из Питера в Крым лечиться. Знакомство наше скоро стало очень коротким, и в Харькове мы уже остановились в одном номере гостиницы «Росея». Мне это все нравилось, но у меня не было денег, и когда мы выехали на Севастополь, то в Лозовой я высадился и нечаянно, конечно, захватил с собой сумочку попутчицы, в которой раньше заметил много денег и драгоценных вещей. На следующей станции барынька хватилась и меня, и сумочки — телеграфировала в Лозовую жандармам, и меня нашли в Екатеринославле. Я ничего другого не мог выдумать, как назваться бродягой «Никифором, не помнящим родства», и вот попал к вам, полковник. Вот вам и все!
— Нет, Лясий, далеко не все, — возразил я.
— Что же еще, полковник? — удивленно спросил он меня.
— Самое главное… Кто вы на самом деле? Ведь еще встречая у Бэйских в Варшаве, вы казались мне, да и всем, человеком подозрительным, а теперь, когда вы рассказали мне часть своей истории, я еще больше убеждаюсь, что вы не Лясий и кроме тех преступлений, о которых уже сообщили мне, над вами тяготеет значительно большие — и я в этом не ошибаюсь. За сорок пять лет службы я научился угадывать людей, поверьте! — Лясий понурил голову и молчал. — Поверьте, — продолжал я, — что это все останется между нами, и о последствиях нашего разговора вы, пожалуйста, не беспокойтесь.
— Ох, полковник, тяжело мне это говорить… Не могу!
Я продолжал его всячески успокаивать и уговаривать и, наконец, вынул из стола хорошую сигару, предложил ее Лясему и сказал:
— Вот закурите сигару и расскажите мне откровенно все свое прошлое — оно, должно быть, хоть и преступное, но интересное, а я, знаете, охотник до интересных рассказов.
— Да ведь вы, полковник, сообщите все это прокурору, и я пропаду, издохну в острогах, пока окончится по всем моим историям срок.
— Я уже вам сказал, что мы в кабинете вдвоем и наша беседа совершенно частного характера, а потому никоим образом ничего из вашего рассказа не дойдет до прокурора, — успокаивал я Лясия.
Лясий долго молчал и только сильно затягивался сигарой. Наконец, как бы на что-то решившись, быстро сказал:
— Ну, так и быть, полковник; полагаясь на ваше слово, я расскажу, кто я на самом деле…
КАЖДЫЙ ЧЕЛОВЕК УЖЕ тем виноват, что был рожден на свет и должен жить…
Чем виноват я, что, родившись в мещанской семье и желая выбиться из этой среды, случайно попал на путь преступления, обмана и, наконец, быть может, пойду еще в каторгу?
Но лучше по порядку.
Я — поляк Ян Казимиров Подлишевский — сын сквирского мещанина, по ремеслу сапожника. В сапожники, а может быть, в шорники готовили и меня. Положим, и из этого сословия выходили почтенные и дельные для своей отчизны люди, как, например, Ян Килинский в 1794 году, но я-то об отчизне думал очень мало, а больше всего думал о себе.
Кое-как научившись читать и писать по-польски и по-русски, я заявил своему отцу, что ремесло сапожника мне не по душе, а что я отправлюсь искать счастья в Шев и добьюсь там случая выйти в «паны». Отец меня хорошенько выпорол за это, а я через нисколько дней после этого из родительского дома убежал. Было мне тогда лет шестнадцать. Кое-как я добрался до Киева и скоро оттуда написал своим родителям письмо, в котором просил выслать мне денег и паспорт, объявив, что домой я не вернусь ни за что.
Родители, должно быть, долго обсуждали мое требава-ние, но, наконец, выслали мне и то, и другое.
Благодаря своей наружности, росту и расторопности, я скоро устроился кельнером в одну из лучших гостиниц Шева, а через шесть месяцев я уже там был маркером и заведовал бильярдной.
Времени у меня свободного было пропасть, и я начал запоем читать все, что ни попадалось мне под руки русского или польского. Результатом этого стало то, что я приобрел навык обо всем свободно говорить, не зная ничего основательно и оставаясь малограмотным.
Успех у женщин я имел громадный, и одна из них, хорошая и не бедная даже модистка, была искренно ко мне привязана, но я издевался над ее привязанностью и скоро ее безжалостно бросил, несмотря ни на слезы, ни на всевозможные ее обещания. Но как говорит пословица: чему посмеешься, тому и поработаешь, так случилось и со мной.
На двадцать втором году я задумал жениться. Партия была подходящая, приданое давали хорошее, а главное, уж очень мне нравилась невеста. Женившись, я еще больше влюбился в свою жену и не чаял в ней души, а она между тем относилась ко мне как-то безразлично, но в общем жизнь шла хорошо, и я ничего особенного не замечал и ни на что жаловаться не мог. Между тем, как оказалось впоследствии, супруга моя, с самого первого дня нашей женитьбы, делила свою любовь между мною и одним богатым старым селадоном Шерчем.
Свидания их устраивались у тетки, к которой, как она мне говорила, ей нужно почаще наведываться, так как после смерти тетка может все ей оставить, а у тетки этой, действительно, был собственный дом на Подоле и кое-какие капиталы.
Я верил и жену отпускал.
Между тем я как-то случайно заехал вечером за женой к тетке и застал там Шерча. На столе стояло вино, закуска, и шла веселая пирушка. Меня, конечно, не ожидали, но вместе с тем не особенно и смутились при моем приходе. У меня как-то сразу зародилось подозрение, и я тихонько спросил жену, что все это значит.
Не смотря даже на меня, она нехотя как-то и даже презрительно ответила, что если это мне не нравится, то лучше уйти. Я промолчал, но ревность и злоба душили меня, и я не знал, что делать. Шерч между тем как ни в чем не бывало продолжал что-то рассказывать, и меня все как будто игнорировали.
