Я не мог сидеть дальше и, схватив жену за руку, торопил ее ехать домой. Она как-то действительно быстро поднялась с места, окинула меня презрительным взглядом и, став в театральной позе посреди комнаты, сказала:
— Это, наконец, скучно и пора это кончить: вы видите этого господина — это мой любовник. Я люблю его уже давно. У нас много с ним общего, а с вами ничего, и к вам я больше не вернусь… Убирайтесь отсюда вон!
Я слышал слова жены, но не верил своим ушам и ничего не понимал. Я едва стоял на ногах, может быть, грохнулся бы на пол, если бы ко мне не подошла тетка — эта старая сводница — и не увела меня в другую комнату. Там она сказала мне, что я и жена погорячились, что она все устроит. Словом, она меня умаслила и ловко сплавила из дому.
Когда я вышел на воздух и немного пришел в себя, первая моя мысль была броситься назад и убить обоих, Но потом рассудок взял верх, и я побрел домой, на Крещатик. Спать я не мог и на другой день, рано утром, отправился на Подол к тетке, но меня там не приняли.
Что мне было предпринять?
Немного обдумав свое положение, я сразу решил, что и как мне предстоит делать. Я распродал все свое имущество, получил расчет у владельца гостиницы, взял паспорт и, приготовившись к отъезду, поздно вечером отправился к тетке. Там я подкупил горничную, и она меня впустила в дом. Когда все уже крепко спали, я пробрался в комнату, где безмятежно почивали счастливые любовники, полюбовался на них и обоих положил на месте кинжалом. На ночном столике лежал толстый бумажник Шерча, в котором оказалось не мало денег и его документы. То и другое мне пригодилось, и я через час после этого с курьерским поездом выехал на Волочиск. Через границу я знал где и как пробраться, и через два дня был уже в Вене.
В паспорте я вытравил фамилию и приметы Шерча, вставил свои и отлично зажил под новой личиной.
Остановился я в польской гостинице, населенной преимущественно музыкантами и артистами, и вот здесь-то я, познакомившись с некоторыми из них, научился по слуху играть на рояле и скрипке.
Я прожил в Вене восемь лет и, быть может, жил бы там и теперь, если бы не встретился с одной русской барыней. Завязалась любовь, отношения, и в результате я выехал с нею в Варшаву.
Здесь у меня сначала были и рысаки, и бобровые шинели, и хорошая квартира, но ненадолго. Барынька моя скоро простудилась, захворала и умерла, а я остался на бобах.
Вскорости после этого я познакомился с Бэйскими, где и встретился с вами, полковник, а остальное вам уже известно.
Вот вам, полковник, моя исповедь, и я отлично знаю, что меня ожидает, если узнают все это власти.
— ЧТО ЖЕ, ВЫ думаете, Подлишевский, вас ожидает?
— Пятнадцать лет каторги — и только!
— Это верно — не меньше, но зато совесть будет чиста. Нужно же вам когда-нибудь и об этом подумать, тем более что вам уже под сорок пять лет и жить-то осталось меньше, чем прожили.
— Так-то оно так, да сколько это лет будет тянуться?
— Пустяки. Толково только нужно написать свое прошение, и дело пойдет быстро. Подумайте, — сказал я, отпуская Подлишевского в камеру.
ПОЛКОВНИК ЗАКОНЧИЛ СВОЙ рассказ и, взяв меня за пуговицу пальто, сказал:
— Вот, батюшка, с какими артистами приходится встречаться в обществе и жать им руку!-…
— Ну, а скажите, полковник, Подлишевский, или как его там — Лясий, подал уже прошение об открытии своего имени?
— Уговорил-таки я его, недавно подал.
Я поблагодарил полковника за рассказ и, простившись с ним, вышел из тюрьмы.
