По дороге домой мы продирались сквозь пятничные дообеденные пробки. В Лондоне нет подходящего времени для вождения, есть только время, когда немного получше, чем обычно. Все остальные сейчас в школе. Второй день занятий.
«Остальные». Как будто я все еще был частью компании, а не современным прокаженным, у которого вот-вот появится сверкающая лысина, персональная капельница и колокольчик, который словно провозглашает: «Нечистый! Нечистый!» Неважно, что говорят врачи: нет такой болезни, которая не казалась бы ближнему твоему заразной.
Джон и Саймон ходили в Мэйлерт, ту же школу, что и я, частную школу, угнездившуюся на берегах Темзы. Необязательно быть богачом, чтобы попасть туда, достаточно не быть нищим. Некоторые, впрочем, были богатыми. Дед Джона был лордом! Его отец чем-то занимался в городе. Судя по виду их поместья в Ричмонде, забрасывал деньги в мешки лопатой. Родители Саймона богатыми не были, они преподавали в школе и университете, но они смогли наскрести денег на то, чтобы Саймон был бит не особо регулярно, да еще и задирами более высокого класса. Саймон выглядел так, словно все его тело было расписано словом «жертва»: страдающий от полноты, нескладный и благословленный таким набором светских манер, что на его фоне даже я выглядел джентльменом.
Элтон ходил в опасного вида общеобразовательную школу неподалеку от дома Саймона. Мы в открытую завидовали ему, так как, в отличие от Мэйлерт, в его школе были смешанные классы, и половину каждого из них составляли девочки. Хотя нам всем отчаянно не хватало именно такого образования, по правде говоря, лишь у Джона были шансы обзавестись девушкой, если, конечно, старательное игнорирование девушки и неловкое молчание не были на самом деле ключом к соблазнению.
– Что ты хочешь на обед? – Голос матери был немного более ярким, капельку более хрупким, чем обычно. Она никогда не готовила мне обед. Я разогревал себе банку грибного супа. Или забывал ее разогреть и потом недоумевал, почему я хочу есть.
– Суп? – Мне хотелось сказать, что я хочу мою жизнь обратно. Вместо этого я поднялся на второй этаж, в мою спальню и рухнул на кровать, на которой спал всю жизнь. Когда-то трехлетний Никки прыгал по своей первой «взрослой» кровати, теперь долговязый пятнадцатилетний парень, слишком тощий, слишком угловатый, с жирными волосами, забрался на видавший виды матрас и уставился в потолок. Я лежал, пытаясь игнорировать тупую боль в бедрах и запястьях. Слишком много мыслей толпилось в моей голове, но в итоге ни за одну из них я не мог зацепиться.
Потом я осознал, что стемнело. Я встал, не понимая, где нахожусь. С меня соскользнула простыня. Я на моей кровати. Все еще на моей кровати.
Темноту нарушил резкий шум. Удар гальки по окну. Я проковылял до другой стороны комнаты и включил свет. Моя комната. Такая же, какой я ее покинул. Единственное, что добавилось, – тарелка холодного супа. Я выключил свет и подошел к окну. У ближайшего фонаря стояли две фигуры в островке света. Более высокой фигурой оказался Джон. Он помахал мне.
Минутой позже я вышел из передней двери, застегивая на ходу пуховик.
– Быстро ты! В одежде спал?
– Типа того. – Я посмотрел ему за спину. Девушка все еще стояла, прислонившись к фонарю. Я видел пар от ее дыхания. У нее были черные коротковатые волосы, черный плащ, бледное лицо.
– Сколько времени?
– Скоро будет полночь, наверное, – пожал плечами Джон. – Я подумал, что надо бы нам проведать тебя. Никки Хэйс не пропускает школу два дня подряд, если он не при смерти. – Он обернулся на девушку: – Миа, что скажешь, он похож на мертвеца? – Он изменил свое произношение, чтобы оно звучало как можно ближе к общему. У него не особо хорошо получилось, все равно был заметен аристократический выговор, которым он кичился в школе.
Миа посмотрела на меня так, словно вопрос Джона не был риторическим.
– Немного жизни в нем еще осталось, как мне кажется.
Она была подругой Элтона. В первый и последний раз я ее видел две недели назад, когда он без предупреждения привел ее домой к Саймону на игру в «Подземелья и драконы». Мы с Саймоном были в шоке, еле-еле мямлили, словно стояли на сцене во время школьного спектакля и ожидали насмешек. Это была худшая игра всех времен. И я понятия не имею, что она делала с Джоном. Я продолжал пялиться то на нее, то на него, как идиот, пытаясь додуматься, как он раздобыл ее номер. И даже вооружившись им, как он набрался сверхчеловеческой храбрости позвонить ей.
– Мы идем к реке. – Джон вытащил банку «Фостерс» из кармана плаща и всучил ее мне. – Давай с нами, косячок забьем. – Он пантомимой изобразил раскуривание косяка.
Я взял банку, которая оказалась теплее, чем я ожидал.
– Ну, можно… – В моем животе заурчало, сигнализируя о сильном голоде. Я подумал о холодном грибном супе, и меня замутило.
Джон показывал дорогу. Если в Ричмонде кто-то говорит «река», то под этим всегда подразумевается Темза, широкая серо-зеленая полоса воды, скользящая через весь Лондон. Лишь Джон подразумевал Беверли Брук, ручей, струившийся через Ричмонд-Парк. И как слово «река» звучало слишком громко для этого ручья, так и слово «парк», казалось, не дотягивало до Ричмонд-Парка, который был куда больше, чем два футбольных поля с качелями, и на самом деле представлял собой полноценные охотничьи угодья семнадцатого века со всеми прилагавшимися оленями, втиснутыми в квадратную милю леса и полей посередине хаоса большого города.
У ворот со стороны Уэссекс-Роуд, ведущих в парк, я почувствовал себя так скверно, словно чья-то рука перекрутила мне все внутренности. Прежде чем я опомнился, я схватился одной рукой за железные прутья забора. Меня рвало и рвало, кислота разъедала мне горло, слюни забрызгивали основание воротного столба.
– Черт, ты и правда болен! – отдернулся Джон.
– Я в порядке. – Я распрямился. Чувствовал я себя отвратительно, изо рта текла слюна, руки тряслись. И пусть потом не говорят, что я не умею произвести первое впечатление на даму. – Пойдем.
Мы дошли до грязного берега по лесистой тропе. Было так темно, что я с трудом различал деревья. Без вездесущего лондонского освещения было бы невозможно даже просто идти по тропинке. Я брел за ними, дрожа от стреляющей боли в длинных костях моих ног. Поразительно, насколько сложнее отмахнуться от дискомфорта, когда кто-то говорит, что это не «тело растет», а «лейкемия». Миа шла впереди за Джоном, и время от времени они тихо переговаривались. Я все-таки еще не до конца проснулся, и их неразборчивые слова пролетали мимо моих ушей.
– Это ручей? – Казалось, что несколько черных ярдов воды между нами и кустами на противоположном берегу не произвели на нее никакого впечатления.
– В Америке они бы сказали, что это речушка. – Джон ездил в Штаты прошлым и позапрошлым летом. Возможно, он даже не подозревал, насколько часто он упоминал об этом факте в любом разговоре. Он снова порылся в кармане своего плаща и вытащил то, что было похоже на старую сигарету.
– Ты же не куришь, – сказал я.
