– Хорошо, Штырь. Я с тобой.
Штырь коротко кивнул.
– Дассем гордился бы тобой. И не удивился бы, вовсе не удивился бы.
– Нужно остерегаться Градитхана – он нацелился на девственниц. Он хочет их крови, когда явится Умирающий бог.
– Да ну? Пусть этот Гредитхрен грызет Худову задницу. Он их не получит.
– Штырь, я только что думал…
– Думал что?
– Что ты трехногая собака. Я ошибался. Ты проклятая Гончая Тени – вот кто ты. Пошли. Я знаю, где все они прячутся от дождя.
Провидомин покрепче перехватил меч и взглянул на Искупителя. Бог не двигался. Он сидел на коленях, подавшись вперед, прикрыв лицо ладонями. Поза полного подчинения. Поражения и отчаяния. Никак не вдохновляет защищать его, сражаться за него; Провидомин ощутил, как тает его воля, когда повернулся к танцующей во впадине женщине.
Дрожащие тучи над головой, нескончаемый дождь из келика, окрашивающий все в черное. Капли жалили, от них немели глаза. Провидомин перестал вздрагивать от вспышек молнии, от раскатов грома.
Когда-то он сражался за нечто никчемное, и дал себе слово: «больше никогда». И вот он стоит между богом невообразимой мощи и богом, недостойным, чтобы в него верили. Один хочет есть, а другой как будто готов к тому, чтобы его проглотили, – и зачем вставать между ними?
Вздох Искупителя прозвучал так несчастно, что Провидомин резко обернулся. Дождь, раскрасивший Итковиана черным, стекал навозной жижей по задранному к небу лицу.
– Умирающий, – пробормотал Итковиан так тихо, что Провидомину пришлось подойти, чтобы расслышать. – Но не до конца. Умирающий вечно. Кто захочет такой судьбы? Для себя? Кто пожелает такого? Могу ли я… могу ли помочь ему?
Провидомин отшатнулся, как от удара в грудь. Это – Беру сохрани – неправильный вопрос! Для этого… для него. Посмотри на себя, Искупитель! Нельзя исцелить того, кто не хочет исцеляться! Нельзя починить то, что хочет оставаться сломанным!
– Ты не можешь. – Он нахмурился. – Ты не можешь ему помочь, Искупитель. Ты можешь только пропасть. Пропасть, исчезнуть, быть проглоченным.
– Он хочет меня. Она хочет меня. Она отдала ему это желание, понимаешь? Теперь они разделяют это желание.
Провидомин обернулся, чтобы посмотреть на Верховную жрицу. Она отрастила еще новые руки – и в каждой был клинок; все они, вращаясь, сливались в звенящую паутину наточенной стали. С лезвий тучей капель брызгал келик. Танцуя, она приближалась.
Атака началась.
– А кто, – прошептал Провидомин, – разделит это со мной?
– Найди ее, – сказал Искупитель. – Она цела, глубоко внутри. Тонет, но жива. Найди ее.
– Салинд? Она для меня никто!
– Она огонь сердца Спиннока Дюрава. Его жизнь. Сражайся не за меня. И не за себя. Сражайся, Провидомин, за своего друга.
Из груди воина вырвался всхлип. Его душа обрела голос – голос мучительной боли. Дыша с трудом, он поднял меч и устремил взгляд на женщину, танцующую смертельный танец.
«Смогу ли я? Спиннок Дюрав, идиот, как ты мог так пасть?
Найду ли я ее?
Не знаю. Вряд ли».
Однако его друг нашел любовь. Нелепую, смешную любовь. Его друг, где бы он ни был, заслуживает шанса. За единственный дар, который имеет значение. Единственный.
Смаргивая с век черные слезы, Провидомин пошел навстречу.
Ее восторженный вой вселял ужас.
В ужасный, сокрушительный момент солдат может вдруг понять, что все, на чем основывалось чувство долга, было ложью, гнилой зловонной массой, разъедающей, как раковая опухоль, солдата; и любая добродетель коренится в чьем-то яде.
Ты полагаешься на несчастного дурака рядом с собой. Прекрасно знаешь, что еще один у тебя за спиной. Вот как съеживается мир, когда все прочее тает перед глазами – слишком испорченное, чтобы видеть ясно, чтобы просто и без затей распознать ложь.
Оторванные от Малазанской империи, от Армии Однорукого, несколько оборванных выживших, все, что осталось от «мостожогов», притащили жалкие задницы в Даруджистан. Нашли себе пещеру, где можно спрятаться в окружении немногих знакомых лиц, напоминающих о каждом шаге от прошлого к настоящему. И надеяться, что этого хватит, чтобы осторожными шажками добраться до будущего.
Ткни ножом в середину этой жалкой, уязвимой горстки – и она распадется.
Молоток, Перл.
Как козлы с завязанными глазами, которых тащат на алтарный камень.
Не то чтобы козлам нужно завязывать глаза. Просто очень неприятно глядеть в глаза умирающих животных.
Хватка падала в темноте. Может быть, во плоти. А может быть, от нее осталась только душа, оторванная и несущая лишь груз собственных сожалений. Однако руки напрасно хватали ледяную пустоту, ноги пытались найти опору там, где не существовало ничего. И дышать становилось все тяжелее от усиливающегося потока воздуха.
В мире грез все законы перевернуты, перепутаны, искажены. И, почувствовав приближение невидимой земли, она повернулась ногами вниз, замедлилась – внезапно, но аккуратно, и через несколько мгновений мягко опустилась на неровный каменный пол. Под ногами хрустели раковины улиток и потрескивали кости мелких грызунов.
Моргая, жадно глотая воздух, она постояла, чуть согнув колени и положив ладони на бедра.
Чувствовался животный запах, как будто она очутилась в какой-то берлоге в склоне холма.
Тьма понемногу рассеивалась. Хватка рассмотрела, что на некоторых каменных стенах нацарапаны рисунки, а другие покрашены в землистый цвет. На земле она увидела половинки выдолбленных тыкв – вдоль стен прохода шириной шага в три. Впереди, шагах в шести-семи, проход упирался в каменную стену. За спиной тропа терялась во тьме. Хватка еще раз посмотрела на тыквенные чаши вдоль прохода. В каждой была налита густая, темная жидкость. Чутьем Хватка поняла, что это кровь.
Ее внимание привлек рисунок на стене, где кончался проход; постепенно начали проявляться детали. Карета или фургон, неясные фигуры лезут наверх с обеих сторон, а позади угадываются другие. Безумная паника; на козлах возница словно щелкает вожжами… да нет, это ее воображение шалит в призрачном свете, а скрип и стук колес по неровностям дороги – лишь стук ее собственного сердца и шум крови в ушах.
Однако Хватка смотрела, застыв на месте.
Солдат, которому больше не во что верить, – страшное зрелище. Если кровь на руках несправедливая, душа увядает.
Смерть становится любовницей, и эта любовь ведет в единственное место. Каждый раз в единственное место.
Друзья и родные только беспомощно наблюдают. И где же в этой трагической сцене лжецы, циничные носители яда – что-то их не видно.
Коннест Силанн был когда-то жрецом и верил в силы за пределами царства смертных; верил в благосклонный пригляд предков, духов, которые словно компас ведут прямо, не позволяя обманывать, уклоняться от ответственности, отрицать вину – был верующим в самом традиционном смысле слова. Но больше все это не находило отклика в душе. Предки сгнили в могилах, не оставив ничего, кроме хрупких осколков кости в темной земле. Духи не приносили даров, а если еще цеплялись за жизнь, то были едкими и злобными; их так часто предавали, на них так часто плевали, что не осталось любви ни к кому.
