23
10 июня 1973 года, воскресенье
Ни разу не пошевелился.
Не поел.
Не перестал плакать.
Растаял и растекся лужицей в ничто.
И даже этим быть недостоин.
Держу в руках Зигги на Кресте. Сжимая крепко-крепко. Молясь, чтобы стать кем-то другим. Не выходит.
Надеваю наушники, включаю проигрыватель на максимальную громкость, пытаюсь взорвать мысли ядерным зарядом. Не выходит.
Глаза Зигги в чулане не искрятся.
Мама не улыбается.
Даже собственный голос слышать нестерпимо.
Я болен.
Я сломан.
Не могу дождаться завтрашнего дня.
Я все исправлю. Раз и навсегда.
Другого пути нет.
Крест в моей руке ломается пополам.
24
11 июня 1973 года, понедельник
Все неудобно. Приходится сесть на этот дурацкий восточный ковер, который с тем же успехом мог бы быть занозистой доской. Потому что, если я еще раз услышу скрип кожаного дивана, сам позвоню медсестре Рэтчед
[54]. Я и без этого на грани.
В кабинете доктора Эвелин так жарко, что краска сползает со стен. Плачет. Эта комната оплакивает меня. Потому что больше слез не осталось. Футболка так колет кожу, будто вшиты шипы. Я пытаюсь содрать ее с себя, вышвырнуть в окно. Пытаюсь содрать с себя шкуру, влезть в новую. Ничего не помогает. Ничего.
Кроме одного – моих процедур. Это единственная причина, по которой я вышел из комнаты, единственная причина, по которой я здесь. Если и они теперь не помогут, то не поможет ничего.
Скорчившись на полу, опустив голову между колен, я тру кисти рук друг о друга, как сухие деревяшки, словно собираюсь развести костер и сжечь себя дотла.
По крайней мере, есть надежда.
Вскакиваю, когда она входит.
– Как у нас сегодня дела, Джонатан? – Ее настроение сплошь солнечный свет и леденцы, и я разрываю его в клочья одним убийственным взглядом. – Что случилось?
Она бросает на стол голубые очки, и глаза расширяются, наполненные той свойственной каждой матери на планете заботой, от которой волосы встают дыбом. Я ее не заслуживаю, этой заботы. Не сейчас.
Начинаю расхаживать взад-вперед позади кожаного дивана. Не могу заставить себя смотреть на нее.
– Это снова случилось, – говорю голосом, как у термита, господи боже мой.
– Что?
– Вы знаете, что, – огрызаюсь я, продолжая расхаживать.
– Мне нужно, чтобы ты мне сам сказал.
– Нет.
– Джонатан! Мне нужно, чтобы ты рассказал мне, если мы сегодня хотим чего-то добиться. Сядь и…
– НЕТ!
Может, если я буду ходить достаточно быстро и топать достаточно сильно, половицы сотрутся в пыль и разломаются на куски, а я провалюсь к центру… Нет! Не сейчас. Больше не играй в эти дурацкие игры с воображением. Ты здесь. Ты должен разобраться. Это единственный способ… Дерьмо! Кажется, она что-то говорит. Так и есть.
– …а может, и нет. Есть и другие способы, так что, может, это не…
– Что? – останавливаюсь, глядя на нее. Ее волосы убраны в хвост, натягивают кожу лица, отчего кажется, будто она встревожена сильнее, чем, наверное, есть на самом деле. Она в длинном платье, которое, я совершенно уверен, сделано из полиэстеровых брюк моей бабушки, раскроенных на куски и сшитых вместе заново. – Что вы сказали?
– Я сказала, что мы могли бы обсудить другие способы, другие варианты…
– НЕТ! Абсолютное нет, на тысячу процентов. Это должно быть именно так. Обязательно. Я должен это исправить. Я должен избавиться от этого навсегда. Пожалуйста.
Мы смотрим друг на друга в упор. Я не смею ни моргнуть, ни дернуться, ни шевельнуться. Я не могу позволить ей увидеть страх, иначе она не допустит меня к лечению.
Кожа вокруг ее глаз собирается морщинками. Доктор вытирает их рукавом. Она что, плачет?
– Сядь, – говорит она.
Повинуюсь.
– Закрой глаза, сделай несколько вдохов, пожалуйста.
Делаю.
– А теперь… Скажи мне еще раз. Что случилось?
Когда я открываю глаза, она сидит за столом, сложив руки перед собой, сосредоточенная. Ее взгляд и голос снова стали взглядом и голосом доктора-аналитика, а не сверхзаботливой мамочки. Слава Зигги…
Сам не верю, что готов озвучить… Но это должно быть сказано, чтобы случилось то, что должно случиться.
– Я поцеловал его.
Она кивает и спокойно спрашивает:
– Поцеловал кого?
– Уэба.
Снова кивок.
– И какие чувства это у тебя вызывает?
Какие чувства это вызывает у меня? Будто я в тот момент жил посреди фейерверков Четвертого июля. Будто я взорвался таким количеством радости, что она помешала бы начаться войне во Вьетнаме, потому что моя радость стала бы причиной мира во всем мире.
– Это неправильно, и я болен, – вот что я говорю. Потому что любой другой ответ – и меня отсюда увезут, прямо сейчас.
Она смотрит на меня.
– Ты веришь, что это правда?
– Да.
– Я давно знаю тебя, Джонатан. Ты – один из умнейших людей, которых я знаю. И за прошедшие четыре года ты добился замечательного прогресса. – Она подхватывается с места, выходит из-за стола и садится на пол передо мной.
Я по-прежнему не моргаю. Не уверен даже, что дышу. Может, я уже умер, и этот кабинет – чистилище. Боже, это моя самая осмысленная мысль за последнее время!
Она берет меня за руки.
– Я знаю, ты планировал сегодня пройти последнюю процедуру. И я думала, правильно – из-за всего, что ты рассказывал, но…
– Но? Но – что? И почему вы говорите в прошедшем времени?
– Но я не знаю, Джонатан. Я не уверена, что сейчас подходящий момент.
– Нет, подходящий! Должен быть подходящим. Это единственный путь. Я обидел его. Уэба. Вы бы видели его лицо, когда… ГОСПОДИ! Как же я устал, мать вашу! – простите – устал причинять людям боль из-за этого, из-за этой… болезни. Я поступил с ним так же, как Скотти поступил со мной, и…
– Как?
– Прямо после того, как один из его приятелей-Обезьян застал нас целующимися, Скотти сшиб меня на землю, стал обзывать, превратил мою жизнь в сущий ад. Потом об этом узнал папа, и он был готов сдать меня в тюрьму или сумасшедший дом, или… не знаю, что… но вместо этого нашел вас, и вы меня лечили. Потому что я болен, доктор Эвелин! Мне нужно, чтобы вы меня снова вылечили. Пожалуйста! Я больше не хочу быть этим человеком. Я не хочу… Вы расскажете папе?
