Все равно осторожно выглядываю из-за кустов.
Три человека сидят вокруг костровой ямы, вырытой в песке. Лицо его дедушки светится, точно кусок ископаемого янтаря. Волосы сливаются цветом с ночью. Я понимаю, что они есть, лишь потому что их кончики трепещут и скачут по плечам, точно грачи. Он одет в джинсовые шорты и футболку с символикой группы REO Speedwagon, ту, что с голубыми ангельскими крылышками. Круто.
– Какое у него было лицо, – говорит он. Вскидывает руки в воздух, изображает это самое лицо с вытаращенными глазами и восклицает: – У-у-уг-га!
Все смеются.
Остальных двоих вижу только со спины. На них черные ветровки, как у Уэба. Но ни один из них не Уэб. Может, он в доме, но войти туда я не могу. Это глупо. Нужно убраться отсюда, пока никто меня не заметил, пока они не вызвали копов. Ну все, ухожу…
И с ходу врезаюсь прямо в его голую грудь.
– Привет.
– ИИСУСЕ! – С размаху шлепаю себя ладонями по губам.
Сверхновая взрывается в моем сердце. Можно ли сказать, что ты примерз к месту, когда все внутри словно тает, плавится, превращаясь в клейкую карамель? Это так, к слову.
– Ох и ни фига ж себе! – ахает он.
– Что?
– Твое лицо. Ты похож на банку от кока-колы!
– А… Точно. Да. Перегрелся сегодня на солнце… там, на озе… в общем, дурацкое солнце, хе-хе…
Запястья вспыхивают пламенем. Стискиваю их, пытаясь задавить жжение. Я знаю, что не должен об этом думать, но… бог ты мой! Его глаза. Как я мог забыть эти глубокие карие глаза? Точно две шоколадные конфеты, которые так и хочется облизать и медленно растопить во рту. И его кожа. Клянусь, она мерцает. Наверное, на вкус такая же сладкая, как и на вид, золотистый мед, да и только, и… ЧЕРТ. НЕТ. ПРЕКРАТИ. Ты здесь по одной и только одной причине: извиниться. Сформировать в голове слова, проговорить их и убраться отсюда, пока не стало слишком поздно.
– Ты опять ел вишневые леденцы? – спрашиваю.
– Ага, а что?
– О…
– Так, значит, следишь за мной, приятель?
– Что? Нет! Извини. В смысле, я просто пришел сказать, что прошу прощения. Вот… – Пихаю ему в грудь пластинки. – В смысле… (Боже мой, это труднее, чем я думал.) Я хотел отдать тебе их… типа, подарок-извинение… Мне кажется… Ну, не знаю, мне просто подумалось, что тебе они понравятся… может быть.
Он держит в руках альбомы, глядя на меня. Уэб на пару дюймов выше, и моя щека идеально примостилась бы на его груди… Нет.
– А еще… да, хорошо. – Решаюсь. – Я на самом деле хотел узнать, все ли у тебя в порядке и вообще, и похоже, что все нормально, и это просто прекрасно, и… Да, ладно, хорошо, признаю – может быть, я действительно следил за тобой. Чуть-чуть.
Помогите!
Не отвечает. Ладно, пора сваливать.
– В общем, Уэб… Я… Мне, правда, очень жаль. Ты заслуживаешь лучшего. Лучшего друга. Ты даже не обязан меня прощать. Я не стану тебя винить, если ты меня не простишь…
Вижу, как его адамово яблоко движется вверх-вниз, когда он сглатывает. Может, считать это признаком теплых чувств? Я тоже сглатываю. Он стоит неподвижно. Ну, может, и нет. Ладно, хорошо. Ты все сказал, Коллинз. Теперь уходи.
– Ну, увидимся как-нибудь…
– Это что, Кэрол Кинг? – Он просматривает альбомы. – Один из моих любимых альбомов…
– О… Да. Я помню, ты говорил, так что…
– И та самая пресловутая Роберта Флэк, да?
– Ага… В смысле… если не слышал ее – считай, не жил. Это…
– «Aladdin Sane»?.. – Вопросительно смотрит на меня.
– Что, у тебя он есть?
– Нет, приятель. Просто… разве это не твой любимый?
– Ну, в смысле… Он круче всех, это точно, и очень помогает мне, когда… в смысле, я подумал, что он мог бы помочь теперь и тебе… может… – Зигги поднимает на меня взгляд и подмигивает. – Я хочу, чтобы он был у тебя.
Cтоим, молчим.
Долго.
– Я ужасно разозлился на тебя в тот вечер, – говорит Уэб, наконец прижимая альбомы к груди.
– Я знаю…
– И до сих пор немного злюсь.
– И правильно…
– Но… не знаю.
Легкий изгиб губ начинает потихоньку приподнимать его правую щеку, когда…
– АЙ! – чувствую, как сзади меня хватает за плечо чья-то рука.
– Извиняюсь, приятель.
Я уже слышал этот голос. Резко оборачиваюсь. Это же Уэб-двойник!
– О, привет-привет-привет! – восклицает он. – Как поживаешь, друг мой? Проклятье, ты вообще себя видел? Ты ж горишь, как факел! – сверкает яркой улыбкой-полумесяцем, потом проделывает с моей ладонью какую-то загадочную штуку – типа условного рукопожатия – и сгребает меня в медвежьи объятия. Я болтаюсь в его руках тряпичной куклой.
– Вы что, успели познакомиться? – спрашивает Уэб.
– Успели ли мы? Еще как! Два дня назад, верно? – Отстраняет меня на расстояние вытянутых рук.
– Верно. Приятно снова встретиться, – говорю я.
– Ага, ага. Отличное там местечко. Прекрасный человек, этот Честер. Единственное на самом деле безопасное место в городе, куда мы можем пойти. – Он продолжает улыбаться. Так ярко, почти ослепительно. У него на шее костяное ожерелье-чокер, а глаза, кажется, поймали по угольку из костра каждый и вовсю полыхают.
– Это мой дядя Расселл, – представляет нас друг другу Уэб. – Дядя Расселл, это… Джонатан.
– О, так ты и есть Джонатан? Очень рад наконец с тобой познакомиться, друг мой. В смысле, официально. – Снова хватает меня за ладонь. На сей раз у меня хватает мозгов ответить на рукопожатие.
– И я рад. Обожаю медведя Смоки
[73].
– Что? – переспрашивает он.
– Я про футболку.
– Точно, точно, – смеется, и смех его – как ревущий водопад, освежающий и расслабляющий. – «Только ты можешь предотвратить лесные пожары», – басит он, подражая голосу Смоки.
– Да…
– Пошли к нам?
Тащит меня за руку к костру; я впадаю в панику. «Фиглифопс!» – вылетает из моего рта невнятная белиберда. Боже.
– Что ты там говоришь?
Уэб хмыкает:
– Он иногда «говорит языками», как в Библии.
– А-а, я уж решил, что вы, ребятки, разговариваете на каком-то тайном наречии, которого я не знаю. А такие вещи надо знать, чтобы ничего не упустить. Идем, – продолжает тащить упирающегося меня к освещенному кругу.
