Воздух в комнате настолько густ от моих мысленитей, что даже удивительно, почему отец не отмахивается от них, мешающих видеть экран.
Бегу по коридору, распахиваю дверь кухни.
Нашу лужайку не косили этак с 1922 года. Она заросла сорняками и изогнувшимися стеблями одуванчиков, уже лишившихся семян, которые напоминают мир, где живет Доктор Сьюз
[82]. Только без исполнения желаний. Старые качели приткнулись, ржавея, в углу. Одно пластиковое сиденье покачивается на ветру, другое, полуоборванное, свисает с цепи. Даже у качелей вид какой-то мертвый.
Падаю в траву, и она поглощает меня целиком, раздвигаю ладонями длинные листья и сминаю одуванчиковые стебли. Трава царапается и пахнет землей над плачущим водопадом, внезапно хочется повыдергивать ее всю, пока не останется ничего, кроме бесполезной земли, на которой больше ничего никогда не вырастет.
Смотрю на кольцо вокруг почти полной луны. Скоро будет дождь.
Мои мысленити: «Записи «Уотергейта» и тайная прослушка, вечный папин кашель, вечная мамина помощь, вечный полет Уэба, вечный электрошок доктора Эвелин, вечная улыбка Старлы, вечная ухмылка Хэла, моя вечная ложь, я… я… Уэб… я… Уэб… я… Уэб».
Так происходит до тех пор, пока мое сознание не проясняется совершенно, и я нахожу способ увидеться с Уэбом. И остановить Хэла. Мой магнитофон. Может, удастся пробраться к Хэлу и тайно записать его… Нет. Это слишком опасно. Да и получится ли? Он, наверное, убьет меня раньше, чем я нажму на кнопку записи… Вначале нужно найти Уэба, чтобы убедиться, что он в порядке, увидеть его снова, еще разок. Но как? Мама говорила, что поможет, но Иисусе, Коллинз, она ведь даже не настоящая! Все, соберись. Итак, когда папа уснет, тихонько выберусь из дома. Но он ведь теперь всегда спит на диване… Как-нибудь заманю его наверх. Да. Скажу, что ему нужно по-настоящему выспаться, в постели, а не так. Ладно. Тогда выберусь из дома и… а получится ли? Не знаю. Но это единственный способ.
Из дома доносится ТРРРРЕСК. Что это?
БУХХРЯСЬБУМ. Господи, папа что, упал с дивана?
ДЗЫНЬБУМШМЯК. Да что он творит?
Бегу в дом. Телевизор по-прежнему надрывается. Только папы перед ним уже нет.
Странно.
Поднимаю глаза на второй этаж: дверь папиной спальни открыта, моей – закрыта.
Еще более странно. Не помню, чтобы я ее закрывал.
Крадусь наверх, стараясь прислушиваться к любому движению, любому шуму. Тишина.
Со скрипом открываю свою дверь.
Папа: прислонился к моей кровати, пытается перевести дух. Он поднимает голову. Глаза у него красные, бешеные, вибрирующие.
Обвожу взглядом комнату. Дверца чулана открыта. Нет!
Сердце начинает частить. Вдохи. Стесненные, быстрые, огненные вдохи.
Портреты Зигги. Сорванные со стен. Глазами усыпан пол.
НЕТ-НЕТ-НЕТ!
Собираю разодранные клочки в кучи, запихиваю в рюкзак, пытаюсь…
Слезы льются, из носа тоже течет.
– Ты… ты… ты не должен был!.. Зачем ты?.. Это же мои… он мой… – бормочу как безумец, не ему – самому себе, клочкам бумаги, всему…
– Иисусе Христе, сын! – И тут он начинает смеяться… нет, завывать… нет, демонически реветь.
Вытираю лицо, поднимаю на него взгляд, тяжело дыша. Разъяренный, как бешеный пес. Все во мне полыхает.
– Прекрати… смеяться…
От этого его смех-вой-рев становится только громче.
– Я не… смеюсь, сын…
– ПРЕКРАТИ, ЧЕРТ ТЕБЯ ПОБЕРИ! – взрываюсь изнутри. Ничего не вижу. Временно ослеп.
– Ты… сошел с ума, – выплевывает он, перемежая слова то ли смехом, то ли кашлем, то ли демонскими воплями, не знаю. – В моем… доме… живет сумасшедший.
– Твой СЫН, ты имеешь в виду? Твой сумасшедший СЫН? Твой СЫН-фрик? Это ты имеешь в виду?! ДАВАЙ, СКАЖИ ЭТО ВСЛУХ! ТЫ НЕ МОЖЕШЬ! Ты не можешь даже сказать это… – Слезы и слова сыплются из меня с такой скоростью, что не удается загнать их обратно, пока…
Его смех, кашель, сиплое дыхание замолкают. Он медленно поднимает руку, показывая мамин портрет.
– Где. Ты. Это взял?
– Отдай!
Рука мгновенно уходит в сторону.
– ГОВОРИ!
– Я вытащил ее из той кучи, прежде чем ты приговорил ее к сожжению!
– Это не тебе было решать…
– Зачем тебе понадобилось ее убивать?! Если ты так любил ее, почему нужно было убить все, что с ней связано?!
– Мне нужно? МНЕ?!
– Да. ТЕБЕ!
– Ну все, с меня хватит. – И рвет портрет, медленно, по сантиметру, располовинивая ее лицо.
Мир совершает кульбит. Все мое тело вспыхивает.
– Как… ты мог!..
– Я пытаюсь помочь тебе, Джонатан.
Вдоль-поперек-вдоль-поперек-вдоль-поперек, а потом ПУФФ – кусочки мамы подмигивают-подмигивают-подмигивают мне, осыпаясь в тишине на пол.
Я не шевелюсь. Не могу дышать.
– Ненавижу тебя, – говорю.
– Что ты сейчас сказал?
– Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ.
– Да как ты смеешь…
– Я НЕ БОЛЕН.
Каждое слово – удар по его лицу.
– Джонатан…
– ЭТО ТЫ БОЛЬНОЙ.
Бросаюсь, сталкиваю его с кровати.
– Иисусе…
– ЭТО ЗА ТО, ЧТО ТЫ ЗАСТАВЛЯЛ МЕНЯ ДУМАТЬ, БУДТО Я ПСИХ!
Кричу и молочу его кулаками по груди, по лицу – не щадя. Мой кулак погружается в его тушу, как в тесто. Он сворачивается клубком, кашляет, весь сжимается.
– Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ! – единственное, что я могу говорить, единственное, о чем могу думать.
Он хватается за горло, силясь сделать вдох сквозь неистовый кашель, едва выдавливая мое имя по слогам.
– Джо… на…
Но больше я не слушаю.
Вихрем срываюсь вниз, вылетаю за кухонную дверь. Седлаю Стингреймобиль, кручу педали. В таком темпе, что через несколько секунд сводит и ноги, и легкие. Плевать. Налегаю еще сильнее.
Молния разрывает тучи, крошит небо. Грохочет гром. Дождь молотит по телу. Стингреймобиль словно сам заводит меня на пустую автобусную остановку, чтобы переждать.
Каждый звук впивается в позвоночник.
Из-за угла выворачивают фары. Это он едет за мной?
Снова прыгаю на Стингреймобиль и ГОНЮ изо всех сил. Ныряю в открытые поля, на тропинку, отходящую от шоссе, по пути, которым ездил столько раз. К нему.
