Пока все идет неплохо, но предположим, что этот молодой человек ознакомился с другими философскими школами и задался вопросом, чем школа Эпиктета лучше. Или, еще точнее, спросил, каковы основания считать, что техники, пропагандируемые стоиками, принесут ему спокойствие. И здесь бы Эпиктет начал говорить о Зевсе.
Мы сотворены Зевсом, ответил бы он потенциальному последователю. Скорее всего, тот не стал бы возражать, атеизм в Древнем Риме был редкостью. (С другой стороны, то, что имел в виду Эпиктет, рассуждая о Зевсе, отличалось от верований большинства римлян. Хотя бы потому, что он мог отождествлять Зевса с природой
[95].) Затем Эпиктет объяснил бы, что Зевс сотворил нас отличными от других животных в одном важном отношении: мы разумны, как и боги. Таким образом, мы представляем собой чудной гибрид: полуживотное и полубог.
Так уж вышло, что Зевс – заботливый, добрый и любящий бог, желавший только хорошего, создавая нас. Но, к сожалению, кажется, не всемогущий, поэтому были пределы тому, что он мог сотворить. В «Беседах» приводится воображаемый разговор с Зевсом, объясняющим свои затруднения так: «Эпиктет, если бы было возможно, я сделал бы и бренное тело твое, и бренное имущество свободным и неподвластным препятствиям ‹…› А поскольку этого я не мог, мы дали тебе некоторую часть нашу – эту способность влечься и не влечься, стремиться и избегать». Зевс добавляет, что, если Эпиктет научится правильно пользоваться этими способностями, он никогда не почувствует фрустрации или недовольства
[96]. Другими словами, сохранит спокойствие – и даже будет радостен, – несмотря на любые удары судьбы.
В другом месте Эпиктет предполагает, что Зевс не сотворил бы нас «свободными и неподвластными препятствиям», даже если бы мог. Он изображает Зевса своего рода спортивным тренером: «Людей показывают обстоятельства. Стало быть, когда тебе выпадет какое-то обстоятельство, помни, что это бог, как учитель борьбы, столкнул тебя с грубым юнцом». Чего ради? Чтобы закалить и придать тебе больше сил, благодаря чему ты мог бы стать «победителем на Олимпийских играх»
[97] – то есть прожить лучшую жизнь из возможных. В том же духе, кстати, рассуждает и Сенека: бог «доброму мужу не дает веселиться, испытывает его, закаляет, готовит его для себя». Невзгоды, с которыми мы сталкиваемся, суть не более чем «упражнения», а «вещи, вызывающие у нас страх и трепет, идут на пользу тем самым людям, которым достаются»
[98].
Далее Эпиктет сказал бы потенциальному ученику, что, если тот желает хорошей жизни, он должен принять во внимание свою природу и цель, с которой бог создал его, – и жить в соответствии с этим; жить, как говорил Зенон, согласно с природой. Человек, поступающий так, не будет просто искать удовольствий, как это могло бы делать животное: он прибегнет к своей способности рассуждать, чтобы проанализировать условия человеческого существования. Благодаря этому он откроет причину, по которой мы созданы, и роль, которую играем в мироздании. Он увидит, что для хорошей жизни должен хорошо выполнять функцию человека, которую Зевс предназначил осуществлять людям. А потому будет стремиться к добродетели в античном смысле этого слова, то есть будет стараться достичь человеческого совершенства. Также он поймет, что за жизнь согласно с природой будет вознагражден безмятежностью, обещанной нам Зевсом.
Такое объяснение могло бы удовлетворить собеседников Эпиктета, но едва ли придется по вкусу современным людям, среди которых мало кто верит в Зевса и большинство не верит, что мы созданы божественной сущностью с самыми благими намерениями. Ввиду этого многие сейчас могли бы подумать: «Если надо верить в Зевса и божественное творение, стоицизм точно не для меня». Читателю поэтому следует понимать, что практиковать стоицизм – и, в частности, следовать стоическим стратегиям достижения безмятежности – спокойно можно и без веры в Зевса или, если уж на то пошло, божественное творение вообще. В главе 20 я остановлюсь на этом подробнее.
«Поутру следует сказать себе: сегодня мне придется столкнуться с людьми навязчивыми, неблагодарными, заносчивыми, коварными, завистливыми, неуживчивыми. Эти свойства проистекают от незнания ими добра и зла»
[99]. Эти слова принадлежат не рабу вроде Эпиктета, которого мы, само собой, ожидали бы увидеть окруженным неприязнью, а самому могущественному на тот момент человеку в мире – Марку Аврелию, императору Рима.
Благодаря его высокому положению мы знаем о Марке Аврелии больше, чем о любом другом римском стоике. Кроме того, его переписка с наставником Корнелием Фронтоном, а также «Размышления», где он обдумывает события своей жизни и свою реакцию на них, обеспечили нам небывалую степень погружения в его самые сокровенные мысли.
Марк Аврелий родился в 121 году. По-видимому, он увлекся философией еще ребенком. Как пишет один из биографов, «уже с первых лет детства он отличался серьезностью», а «выйдя из того возраста, который требует заботы нянек, он был поручен выдающимся наставникам и приступил к изучению философии»
[100]. В 12 лет, обучаясь у живописца и философа Диогнета, Марк Аврелий начал экспериментировать с чем-то похожим на кинизм: носил грубый плащ и спал на земле
[101]. Мать с трудом уговорила его ложиться на покрытое шкурами ложе
[102].
Подростком он учился у стоика Аполлония Халкедонского. По воспоминаниям Марка Аврелия, именно Аполлоний убедил его в необходимости быть решительным и разумным, научил сочетать дни, полные напряженной деятельности, с периодами расслабления, а также противостоять, всегда «оставаясь верным себе», болезни и боли (в том числе душевной боли, пережитой им позже при потере сына). Еще одним важным человеком был Квинт Юний Рустик, подаривший Марку экземпляр эпиктетовских «Бесед»
[103]. Впоследствии именно Эпиктет оказал на него наибольшее влияние.
Как и Эпиктета, Марка Аврелия гораздо больше интересовала стоическая этика (то есть философия жизни), чем физика или логика
[104]. В «Размышлениях» он утверждает, что можно «быть свободным, преданным общему благу и послушным богу», даже не разбираясь в логике и физике
[105].
