– Кому же ещё?
– Убил бы тогда сразу, а так… жалко!
Я промолчал, не зная, как оправдаться. Никогда не подумал бы, что мой корефан, любитель пострелять из рогатки, когда-нибудь выступит в защиту животных.
– Так это… – Григорьев затоптался на месте. – С насыпи видел, сидит дядька Ванька. Валерка уже не играет, а он сидит. Лады я туда не пойду? Мамка за хлебом послала…
Хотел я спросить: «Ссышь?», но не повернулся язык.
Мы вместе дошли до мостика через речку, синхронно сказали «Пока!», тахнулись ладонями в воздухе. Я пару минут подождал, когда Витькины плечи скроются за углом, и спустился на перекат.
Напившись воды, воробьишко пришёл в себя. Он, кажется, хотел искупаться.
– Здорово, Кулибин, – сказал дядька Петро, опускаясь на корточки рядом со мной, – куда это ты запропастился? То шагу без него не шагнуть, то на смолу ни ногой. Васька уже волнуется, как бы тебя в пионерский лагерь не упекли.
– Болел я.
– Знаю, не удивил.
– Потом за клубникой ездил с бабушкой Катей.
– Далёко?
– В станицу Ерёминскую.
– Далё-око! И как там?
– Живут люди.
– Живут. А куда им деваться? Ну вот, опять началось!
Я понял, что последняя реплика относится к звукам вальса «На сопках Маньчжурии». Потому и спросил:
– Кто это там? – Хотелось услышать последнюю новость в интерпретации взрослого человека.
– Ванька с ума сходит. «Играй, – говорит, – сынок. Пускай люди узнают, что Погребняк ещё жив!» А глаза у него, как у бешеного таракана. «Не хочу, – говорит, – подыхать, как собака в своей конуре! С миром хочу попрощаться!»
– Может, выживет? – осторожно спросил я, вспомнив своё чудесное выздоровление в будущем прошлом. – Никого ведь не узнавал?
– Куды там! – отмахнулся Петро. – Рак – это штука такая, что не приведи Господь! Нету ещё у академиков лекарства против него. Ты жизни не видел, а я тебе так скажу: где-то за неделю до смерти природа даёт человеку лёгкое послабление. Вот тётка моя, Пелагея Сергеевна, царствие ей небесное, не то чтобы мучилась, но от горшка ни ногой – организм мочу не держал. А как время пришло, села на автобус и сорок минут тряслась до райцентра. Будто кто-то сказал, что можно. Прошла она по родным, попрощалась со всеми, вернулась домой и на следующий день преставилась. Вот тебе и физика с химией! А ты говоришь, выживет!
– Я говорю?!
– А кто! – Петро прикурил папироску, попыхтел вхолостую, дёрнул из курки толстую «табачину» и выбросил в речку. – Нет, зря всё-таки Иван этот спектакль учинил. Лучше не узнавал бы никого! Я поддурился, к лавочке подошёл, чисто по-человечески, здоровья ему пожелать, а он меня за водкой послал. Еле сидит, голову, как младенец, не держит, в могиле одной ногой, а привычка – вторая натура. «Зойка, пятёрку неси! Пусть купит саму дорогую!» Жинка его глядит на меня волком. Мол, черти тебя принесли! Её-то понять можно. Расходы ещё те впереди, трое детей на плечах, и он, считай, четвёртый…
Я, честно, уже пожалел, что задал последний вопрос. Хотел ведь поинтересоваться насчёт вибростола, но выбрал другие приоритеты. Само сорвалось с языка. Петро изливал душу серьёзно и обстоятельно, будто не видел, что перед ним не ровесник, а всего лишь сопливый пацан. Наверное, накипело.
– Что тут прикажете делать? Не уважить – человека обидишь, откажешь в последней просьбе. Уважить – врага наживёшь. Зойка ведь злопамятная… Ты, кстати, куда, домой? Пошли, до смолы провожу.
И правда, пора. Воробьишко притих. Он по-свойски устроился в моём кармане, лишь изредка вздрагивал от громкого лязга столкнувшихся железнодорожных вагонов. Я всё время держал наготове вопрос о вибростоле, но дядька Петро не давал вставить и слова.
– Привалило работы! И дёрнул же чёрт Ваську-крановщика лишку ковшом зацепить! С одной стороны, полувагон глубокий, дна из кабины не видно, а с другой – опытный работяга, пора бы уже и руками слышать нагрузку на рычагах. – Около нашего островка провожатый затормозил. – Мне дальше нельзя. Начальство сказало, что будет теперь строго присматривать. Слышь, Кулибин, не детское это дело, но больше просить некого. Отнёс бы ты бутылку Ваньке Погребняку, не в службу, а в дружбу, а? Зойка тебя не будет ругать: дитё есть дитё. Сказали ему отнести, он и отнёс…
– Что я, не понимаю? Давайте, схожу передам.
– Вот молодчага! Ну, Сашка, уважил! – Пётр Васильевич достал из штанины бутылку «Столичной» и плотный комок мелочи, аккуратно завёрнутой в мятый бумажный рубль. – Смотри сдачу не потеряй!
Дядьку Ваньку я не узнал. Он сидел между двумя сыновьями, откинув исхудавшее тело на деревянный забор. Как его искорёжило за время недолгой болезни! Пиджак, надетый поверх пижамы, сидел на плечах, как на вешалке. А ведь пару недель назад он не сходился на животе.
– Что тебе? – с недобрым прищуром спросил Валерка и сдвинул меха.
Услышав его голос, дядька Ванька приподнял голову и уставился на меня провалами глазниц. Там, в глубине, упрямо тлели зрачки.
– Вот, – достал я из-за пояса злополучную водку, – и сдача ещё, рубль девяносто три. Петро со смолы просил передать. Сам он не может. Кран у них с рельсов упал, полная железка начальства.
Никто не спешил вставать брать у меня бутылку или хотя бы откликнуться словом. Младшие Погребняки смотрели на старшего, который давился приступом боли. Я это понял по скрипу зубов и натянувшейся коже на скулах.
– Плохо тебе, па? – спросил самый старший, Витька, худой кадыкастый пацан, почти уже парубок. – Может, за лекарством сходить?
– Сидеть! – оборвал его дядька Ванька. – Отпустило уже. Чей это мальчонка?
– Деда Дранёва внук.
В измученных болезнью глазах вспыхнула искорка узнавания.
– Сашка?! А я тебя, брат, не узнал. Совсем уже взрослым стал! Садись рядом с нами на брёвнышко, послушай, как Валерка играет, а водку поставь под скамейку… Давай, сынок, «Дунайские волны».
Баян был тот же самый, чёрно-белый с логотипом «Донбасс» и мехами благородного бордового цвета. На кнопках правой руки тускло отсвечивали заклёпки. Дядьке Ваньке вручили его в Доме культуры на празднике урожая за третье место по итогам страды.
Валерка порвёт этот инструмент в Батуми на проспекте Руставели, 53, в общежитии мореходки, где будет учиться на судового механика. Если, конечно, снова туда поступит.
Уйти было неудобно, сидеть – как-то не в жилу. Дело не в дядьке Ваньке. Не такой уж он страшный, если как следует присмотреться. Просто со старшими его сыновьями я, мягко говоря, не сошёлся характерами. Высокомерными они были, злопамятными. Витька уже в десятый класс перешёл, а до сих пор помнит «позорный» гол, который я пропустил года четыре назад, и больше в свою команду меня не берёт, ставит в ворота Таньку Родионову. Баянист со мной не здоровается. Видел его пару раз после своего воскрешения – нос кверху и мимо. Мы, кажется, опять поругались. А когда, по какому поводу – вопрос не ко мне. Если вспомнить, по-разному было.
