– Дольше шли, – констатировал дед, закуривая первую и последнюю папиросу.
Не удивлюсь, если по весне он возьмёт пару участков.
Был бы день каким-нибудь рядовым, я, естественно, огрёб бы свою долю словесных аплодисментов. Только думы у взрослых сейчас не о том. Это для нас с Серёгой мамка жизненный стержень, а для них она тоненькая тростиночка, которую нужно кохать и беречь. Время другое. Не докатилось ещё до наших широт словосочетание «пожить для себя». А если бы и докатилось, не прижилось бы. Слишком уж дико оно звучит. Так что моим старикам за оставшуюся неделю ого сколько дел нужно наворотить, чтобы встретить свою Надежду, как подобает. Ну, насчёт того, чтобы поставить на стол что-нибудь вкусненькое, за бабушкой не заржавеет. По-другому готовить она не умеет. А вот хату надраить до блеска, огород привести в порядок, постирать бельё, выгладить его, накрахмалить – это дела первостепенные. В меру сил надо помочь.
Не знаю, как деду, а мне очень хотелось, чтобы на обратном пути встретился хоть кто-то из стариков, пожелавших нам «доброе утро». Но сеанс уже начался. Не просто же так они сидели около клуба? А так, праздник, конечно. Вернее, предвкушение праздника. Я даже придумал, что подарю мамке. Смотаюсь с утра на первую гору, нарву там букет полевых цветов и поставлю в вазу. Она их любит пуще любых роз. А Серёге отдам письма той самой Марэ-Паркалы. Пусть радуется.
Я, кстати, совершенно не помню тот день, когда мой братан вернулся из санатория. То ли не ездил встречать на вокзал, то ли память моя посчитала этот момент несущественным. Вот разные мелочи из неё водкой не вышибешь, а тут… Помню, к примеру, как Серёга намазал мне губы стручком горького перца. Помню, как он заболел желтухой и к нам нагрянули санитары из санэпидстанции.
После той обработки окна и пол пришлось перекрашивать, а на серебряной ложке, забытой на подоконнике, остались тёмные пятна. Она у меня, кстати, до сих пор в буфете лежит, в смысле, лежала. А уж когда на носу у брата чирей вскочил, это была трагикомедия. В школу идти не хотел, «позориться перед девочками». Бабушка ему тогда помогла. Запекла луковицу в духовке, прилепила на пластырь к больному месту, за ночь оттуда всё вытянуло. Как Серёга радовался! Он уже в то время был бабником-интернационалистом. Каждое утро морду свою прочищал огуречным лосьоном. Мамка рассказывала, что когда он появился на свет, у неё не было молока. Кормили его все обитательницы палаты: казашки, чувашки, немки, алтайки и кумандинки. Русских, наверное, в роддоме никого, кроме неё, не было, поэтому-то братан, наверное, их всю жизнь игнорировал. А в итоге женился на немке. Такой непонятный для меня финт. И характеры у нас разные. И родились мы в совершенно разных местах: Серёга – в Алтайском крае, а я на военном аэродроме в Приморье.
Вспоминая о будущем, я настолько ушёл в себя, что врезался колесом в дедов велосипед. Поднял глаза – стоят, поджидают.
– Чи ты, Сашка, не поспишь на полу первое время, когда мама с братом приедут? Устанут они с дороги. А как пенсию принесут…
Такая привычка у дедушки с бабушкой – просчитывать всё заранее, надеяться только на свои силы.
– Конечно, посплю.
Не буду же я им говорить, что мамка привезёт раскладушку, а Серёга задержится в санатории ещё на пару недель?
– Ну тогда слава богу!
Старики потопали дальше, мимо правления. Я глянул направо и обомлел. Около новой школы укладывали асфальт. За частоколом деревьев дружно взлетали лотки подборных лопат. Сразу несколько мужиков орудовали деревянной гладилкой, похожей на огромную швабру. Самосвал с приподнятым кузовом рывками освобождался от груза, стараясь не замарать бетонный бордюр. Вдоль окон, густо измазанных известковой побелкой, медленно двигался дорожный каток.
Я подошёл ближе. Ну да, никаких сомнений. Асфальт клали в том месте, где первого сентября должен был погибнуть братишка Наташки Городней – тот самый пацан, что пару недель назад умотал с мамкой в Медвежьегорск. В моём каноническом прошлом его вытолкнут из толпы любопытствующих под заднее колесо этого вот катка на первой в истории школы большой перемене. А если бы он не уехал?
Солнце заметно просело за горизонт. Я смотрел в его сторону опустошённым взглядом и думал, что жизнь по большому счёту состоит из череды мелочей. За их монотонной обыденностью трудно порой различить замковый кирпич, на котором держится всё, что построено до того. Человек самонадеян, а подсказчиков только три: интуиция, совесть и воспитание. И тут мне в голову вернулась шальная мысль, которую я не успел додумать, сидя на брёвнышке возле калитки дядьки Ваньки Погребняка. Я понял, что память – свойство разумной материи, которая просто не может существовать вне человеческого сознания. Жизнь – это, если совсем просто, способность видеть, слышать, думать, любить и совершать осознанные поступки. Всё это у меня есть здесь и сейчас. А будет ли в том настоящем, где я числюсь пенсионером, поди проверь.
Попробуй сейчас отыщи время, в котором родился, жил и хотел помереть, войди в холостяцкий дом, пропахший эрзац-табаком и спиртовой настойкой каштана, окунись в одиночество, согретое лишь мёртвым теплом газового котла. Где оно всё? Будто никогда и не было. Даже то, что отпечаталось в памяти, ложится на эту реальность с очень большими допусками. Оно и неудивительно, сам к тому голову приложил. По всему получается, мир, в котором я сейчас существую, сам по себе самостоятелен и легко поддаётся корректировке. И как, спрашивается, я смогу из него уйти, если память о будущем-прошлом впечатано в это сознание как штемпель на аверсе железного рубля? Где жизненный опыт того пацана, который по моим недавним прикидкам начинает играть в этом теле главную роль? Почему его сущность проявляет себя эмоциями, а не школьными знаниями, и я как последний лох должен решать за него задачки по арифметике, писать изложения перьевой ручкой? Видит же, гад, как я мучаюсь, размышляя о ситуации, в которую мы оба попали. Мог бы откликнуться, обозначить себя. Значит, что? Никого, кроме меня, в этом теле нет. По крайней мере пока. А перехлёст эмоций и прочая дурь – это физиология, бурлящие гены растущего организма. Ему плевать, что творится с душой, он отвечает за свой участок…
По дороге домой я тщетно взывал к сознанию живущего во мне пацана, пытался вызвать на разговор. Потом в деталях вспоминал миг своего воскрешения. Логичней всего было предположить, что старый и малый одновременно сошлись в общей точке двух разных реальностей. Произошла накладка, и память перетекла из одной головы в другую…
«Ага! – возмутился разум. – Значит, ты веришь в переселение душ, множественность времён и прочую лабуду?!»
«Нет! – твёрдо ответил я. – В это я точно не верю!»
И в этот момент я чуть не упал с Витькиной кладки. Переднее колесо провалилось в щель между досок, потащило вниз, а мешок со свежей травой ощутимо толкнул в спину. Еле-еле на ногах удержался. Хорошо, дядька Петро помог. Дёрнул ручищей за раму, перенёс велосипед на дорогу и пошёл по своим делам, слова не обронив. Я и «спасибо» не успел сказать.
На деревянной опоре возле смолы зажёгся фонарь – тусклая лампа под колпаком, чем-то похожим на остроконечную шляпу Страшилы Мудрого. Под полями неясным облаком мельтешила мошка. На границе света и тьмы угадывались серые тени летучих мышей. Лениво брехал Мухтар. Настолько всё узнаваемо, что в сердце щемит. «Времена не выбирают», – сказал поэт. Сколько их, интересно, у мироздания?
