– Здесь, – спрашивает, – Лёша живет, высокий такой, кудрявый, красивый?
– Здесь, – отвечает Пимовна, – это мой сын. А ты по какому вопросу?
– Беременна я от него…
Ну, думаю, деваха попала как кур в ощип! Сейчас ей будет рассказано, кто она есть и почему маме и папе не надо было этого делать.
Только ошибся я. Бабушка Катя вдруг всплеснула руками и почему-то заплакала. Обнимает девчонку, целует:
– Да ты ж моя доченька! Да ты ж моя милая! Да пойдём же скорее в хату! Да пошёл ты, проклятый! – пнула кобелька калошей под зад, чтобы в будку шёл, не путался под ногами.
А будущая сноха… и сама не верит, что встречают её, как родную. Конфузится, ждёт подвоха. Идёт, как сапёр по минному полю.
Притих я на нижней ветке, будто застигнутый на чём-то постыдном. Мне сквозь окошко всё видно, как в телевизоре. И стол, и красное место, на которое девчонка присела. Екатерина Пимовна вокруг неё увивается: на стол накрывает, тащит наряды из сундука, шкатулку с серьгами и бусами…
Чую, нехорошо чужую жизнь препарировать. Надо тикать. Только подобрался к стволу, бабушка Катя во двор вылетает да бегом во времянку. Тут же назад, тащит в руках две трёхлитровые банки с солёными огурцами и помидорами. Я было с дерева, она к колодцу с ведром и плачет.
Всё, думаю, попал! Но тут, слава богу, Лёха нарисовался в самом начале проулка.
– Мамашка! – кричит. – Я премию получил!
Идёт Лёха с портфельчиком, в бежевом костюмчике с искоркой, в туфельках «Нариман», что у нас в КБО шьют. Ну ещё бы – начальник участка!
Увидела его «мамашка», уронила ведро в колодец, спиной передёрнула – и во двор. Схватила поганый веник, которым сметала куриные говны, сын только в калитку – она его этим веником в харю:
– Ах ты ж кобелюка проклятый, подлец, сукин сын! Женись, падла! Сей же час собирайся в ЗАГС, или в хату ко мне ни ногой! У меня теперь дочка есть. Будем с ней моих внучек кохать.
И точно! Принесла Лёшке Любаха двух девчонок-близняшек. Так в одночасье закончилась его холостая жизнь.
Нещадно палило солнце. Дед ушёл на работу просить отгул. Бабушка в тени виноградника ощипывала цыплёнка. Я пообедал, походил по двору, не зная, куда себя деть. От нечего делать налил в банку солярки и стал отмывать от смолы лист нержавейки. За этим делом меня и застукал Витька Григорьев. Поуркал, поздоровался и спросил:
– Ты чё на улицу не выходишь?
– И пра, – вставила бабушка, – сходили бы на речку, ополоснулись.
– Ладно, погнали…
Тропинка петляла вдоль плетней и штакетников, тополей и плодовых деревьев. Там вишню сорвёшь на ходу, там яблоко. Не вскапывали ещё придомовые участки, не сажали картошку на уличных огородиках.
– Ты чё, в Филониху врюхался? – по пути спросил Витёк.
– Была лахва!
[11] – отнекался я и сплюнул.
Не хотелось мне ему говорить о своих внутренних побуждениях, всё равно не поймёт. А тут ещё вспомнилось, что осталось всего три дня из отпущенных мне. Как мало я по большому счёту успел! А ведь нужно ещё сдать бабушке Кате дядьку Ваньку Погребняка, может, успеет вылечить; предупредить Раздабариных, чтобы за младенцем следили: он, как ходить начнёт, останется без присмотра и в нашей речушке утонет…
– Вчера по дворам ходили, – просветил меня Витька, – записывали в новую школу…
Во, кстати, напомнил!
– Ты Наташку Городнюю знаешь? – перебил я его.
– Ту, что жила на соседней улице? – с подозрением уточнил мой дружбан.
– Ну да, Наташка из параллельного класса. Толстая такая, носатая. А почему «жила»?
– Так уехали они с матерью позавчера. Родители развелись, они и уехали. Говорят, в Медвежьегорск. А чё ты спросил?
– И братика младшего увезли?
– Ну да, а чё ты спросил?! – Витька встал, сжал кулаки и повернулся ко мне. Не зря пацаны говорили, что он по Наташке сох.
– А ты тогда чё о Филонихе спрашивал?! – наехал я на него в качестве оправдания.
Но было уже поздно.
– Крову мать! – возопил Казия, пуская правую руку в свободный полёт.
Это было бы очень похоже на классический боковой, если бы Витька сподобился хоть как-то держать защиту. Да, кое-что из моих уроков пошло ему впрок.
Я хотел уже сунуть ему ответку, но передумал. Просто шагнул влево, нырнул под кулак, поймал на излёте другую руку и завернул ему за спину. Мой старый дружбан оказался в позе бича, собирающего окурки. Ему было больно.
– Крову мать! – снова сдавленно прохрипел он. – Пусти, падла!
Мне ничего больше не оставалось, как развернуть его курсом на ближайший забор и сунуть носом между двух соседних штакетин. Иначе быть рецидиву.
– Я тебя не о Наташке спрашивал, а о её младшем брате.
– Крову мать!
Пришлось пару раз повторить и слова, и всю процедуру в целом. Наконец прозвучало осмысленное:
– А чё тебе её брат?
Вот таким он всю жизнь был, психовал ни с того ни с сего. Глядишь, через пару минут – опять человек.
Я отпустил его руку. Витька присел, потирая плечо, очередной раз сказал «крову мать», поднялся и зашагал прочь. Это он типа обиделся. И без толку его догонять, что-то там говорить. Григорьев будет высокомерно молчать, брезгливо дёргать плечом и громко сопеть. Да и, честно сказать, мне было не до него.
Нет, честное слово, Витёк меня ошарашил. Убойная новость о том, что Наташка Городняя умотала из города, ещё раз крепко встряхнула канонический мир моего детства. Дело, впрочем, совсем не в ней, а именно в младшем брате, которого я живым ни разу не видел. Впрочем, и мёртвым тоже, ведь его схоронили в закрытом гробу.
В моей прошлой жизни этот пацан погиб первого сентября во дворе новой школы. Там впервые в истории нашего города клали асфальт, естественно, собралось много зевак, и кто-то его случайно толкнул под каток.
Может, всё суета, подумалось мне, и нет на Земле никакой предопределённости? Даже пять шаров «Спортлото» выпадают из барабана с разным набором цифр. А тут… три с половиной миллиарда человеческих судеб, и у каждой – свобода выбора. Может, смертельный недуг – это следствие, а не причина, и у дядьки Ваньки Погребняка всё сложится по-другому? Пусть всё идёт, как идёт. Неблагодарное это дело – быть предсказателем. Кто-нибудь точно морду набьёт, скажет, что сглазил.
– Так чё тебе её брат? – Григорьев вынырнул из переулка и продолжил прерванный разговор.
Если бы не этот вопрос, полное впечатление, что он напрочь забыл о нашей минувшей ссоре.
