– Ну, зайдёшь потом. Заодно заберёшь двигатель от стиралки. Там только проволочка отлетела, а так всё нормально.
По радио шли последние краевые известия. Диктор привычно сухо произносил текст, так же как день, неделю, месяц, год назад. Он, наверное, не поверил бы, что кто-то ещё, помимо товарища из цензурного комитета, ловит сейчас каждое его слово. Радио – штука каверзная, если это прямой эфир, лишняя доля секунды может стоить человеку карьеры. Она для «кого надо» тянется больше часа.
В общем, слушал я сельские вести, будто это «Театр у микрофона». Сквозь ряску застоявшейся памяти всплывали события, звучали забытые имена, когда-то гремевшие на всю нашу большую страну.
«В преддверии 50-летия Октября всё больше производственных коллективов включились в соревнование под общим девизом „Каждый в ответе за пятилетку“. Они поддержали почин комсомольско-молодёжной бригады сборщиков Краснодарского станкостроительного завода имени Седина, взявшей на себя обязательство увеличить выпуск продукции на 7–8 процентов и досрочно выполнить план восьмой пятилетки…»
Александр Троян… Вспомнилась «вирусная» фамилия легендарного бригадира. Обычный молодой человек. Не герой труда, не орденоносец. Пришёл на завод Золотухин, наш первый секретарь. Встретился с коллективом. «Надо, – сказал, – пацаны!» Ну, надо так надо… Обсудили инициативу на бюро крайкома КПСС, одобрили – и вот тебе, Саша, имя на всю страну. Долго ещё бригада Трояна не будет сходить с газетных передовиц. Тут тебе и переходящее Красное Знамя, и юбилейный десятитысячный станок третьего поколения, принятый ОТК в конце сентября. А лихое время пришло – ни слуху ни духу. Будто человек спился.
«Вступила в строй первая очередь Краснодарского завода радиоизмерительных приборов, – продолжал рассказывать диктор. – Завершились этапы районных соревнований на право участия в первом Всесоюзном конкурсе молодых трактористов-пахарей на приз газеты „Комсомольская правда“. Во второй группе класса „А“ чемпионата СССР по футболу завершился очередной тур. Матч между Краснодарской „Кубанью“ и командой „Спартак“ из Нальчика завершился со счётом 0:0…»
Я закончил рисунок, когда началась передача «Проблемы сельскохозяйственного производства», и, уже выходя из комнаты, остановился. Диктор в какой-то связи упомянул имя Валентины Гагановой. Вот помню, что была такая ткачиха, или прядильщица, что выступила с почином, а в чём его суть, из памяти улетучилось. Ну ещё бы! Столько годочков прошло!
«Интересно, – подумалось мне, – как сложилась её судьба в новые времена, когда в каждой деревне качало права своё общество потребителей и нигде не осталось ни одного общества созидателей, даже кружка „Умелые руки“? Или не дожила? Ведь всё, чем когда-то гордилась умершая страна, втаптывалось в грязь с особой жестокостью».
В этой реальности ребёнка приучали к работе лет с четырёх-пяти. Сначала он пас уток, гусей, рвал в поле траву для кроликов, мыл посуду и пол, выбивал коврики и дорожки, посильно помогал по хозяйству. Уже в первом классе попадал в коллектив, где учёбой и трудом боролся за право попасть в ученическую бригаду.
Это было познавательно и престижно. На опытных участках учились выращивать высокие урожаи, ухаживать за животными, применять на практике знания, полученные на уроках. Над школами брали шефство сельхозинституты, учёные-селекционеры, передовики производства.
В Анапе под руководством академиков Лукьяненко и Тарасенко ученические бригады испытывали новые сорта озимой пшеницы «Кавказ», «Аврора», «Безостая-1», «Краснодарская-39». В Усть-Лабинском районе на обычных школьных делянках была разработана новая технология комплексно-механизированного возделывания кукурузы.
Уже к окончанию школы я умел штукатурить и красить, управляться с лопатой, тяпкой и топором, работать на слесарном станке, разбираться в двигателе автомобиля. И ещё много чего по мелочам.
Я сунул рисунок в карман, слетал в магазин за хлебом и молоком, а на обратном пути заглянул на смолу. Там никого не было. Даже щенок куда-то пропал. Наверное, увязался за мужиками. Двери сторожки охранял большой навесной замок. В проёме щели не было, и я сунул чертёж в дужку замка. Развернувшись, с верхней ступеньки увидел дедову спину. Дед удалялся на тёмно-зелёном велосипеде ПВЗ, который потренькивал на ухабах разбитым звонком. На этом велосипеде я когда-то учился кататься. Сначала водил «на руках», потом стоял на педали, отталкиваясь от земли правой ногой, потом, по наитию, эта нога просунулась в раму, и уже получилось ездить. Не сидя пока, а стоя, с закатанной штаниной. Чему-то учился у сверстников. Так, по примеру Сашки, младшего сына дядьки Ваньки Погребняка, я стал заводить велосипед в глубокий кювет и садиться почти по-взрослому, с высокой обочины. С седла мы педалей не доставали, и сновали над рамой, как челноки, влево-вправо, нажимая на них легковесными мальчишескими телами.
Дед ехал не спеша, налегке. Наверное, удачно расторговался. Я догнал его у калитки, чтобы сообщить последнюю новость:
– Дядьку Ваньку Погребняка в больницу забрали!
– Да ну?! – удивился он. – Такой молодой… наверное, аппендицит.
– Ты утром лекарство пил? – наехал я на него. – Ну, то, что тебе бабушка Катя передала?
– А как же! – открывая калитку, коротко хохотнул дед. – Принял с утра три ложки, стакан молока, и голова не болит!
Я сбегал, проверил. Ложка лежала на крышке банки. Она была большой, деревянной, объёмом в половину половника.
Когда бабушка накрывала на стол, дед рассказывал последние новости, услышанные на рынке, передавал приветы от родственников и знакомых, которых там повстречал. За разговором достал кошелёк, вытряхнул содержимое, пересчитал выручку и снова убрал наличность в карман пиджака. Пенсию и получку он всегда отдавал жене, а всё, что нашабашил, оставлял себе, «на папиросы». Это был не только сбыт веников. Дед плотничал, штукатурил, сажал у людей виноград из своих черенков.
Я стоял у стола и ждал, пока взрослые наговорятся. Надо было вставить своё слово. Не хотелось, а надо.
– Тут Пётр Васильевич, что со смолы, с утра приходил, – сказал я, когда все замолчали. – Я отдал ему всё вино, что оставалось в графине.
Повисла недобрая пауза.
– Я тебе разрешил? – помрачнел дед.
– Меня ты не мог спросить? – поддакнула бабушка.
Я, как положено, стоял, потупившись, изучая свои босые ступни. Нет, не случайно Петро сказал на прощание, что мне попадёт. Я и сам точно знал, что совершаю серьёзный проступок, но так и не смог пересилить устоявшиеся привычки взрослого человека.
Реакция была предсказуемой.
– Вот что, внучок, – хмурясь, сказал дед, – сходи-ка на островок да выломай там хорошую хворостину. После обеда буду воспитывать.
В детстве мне частенько перепадало. Надо сказать, перепадало по делу. Не за пару в тетрадке и дневнике, а за то, что пытался утаить эту двойку: вырвать страницу, стереть, исправить на другую оценку или вовсе «свести». Прятать тетради я перестал после случая с дядькой Ванькой, обходчиком. Чаще всего дед бил меня за брехню. Что интересно, больше пугала не сама экзекуция, а её ожидание. Я начинал давиться слезами ещё по дороге на островок. Там долго тянул время, выбирая ивовый прут, от которого будет не так больно, и возвращался уже окончательно сломленным.
