Я вытряхнул из коробки домино, смазал её куриным жиром из банки, что стояла в буфете у бабушки, и внезапно подумал, что выполняю последнюю миссию, взятую на себя в этом родном, но чужом для меня времени. В памяти зазвучал нехитрый мотив и слова, настолько божественные в своей простоте, что на глаза навернулись слёзы: «Это всё, что останется после меня, это всё, что возьму я с собой…»
Я вытер лицо дверной занавеской и вышел во двор. Взрослые стояли у верстака. Один махал мастерком над куском старой фанеры, другой с интересом смотрел на мой вездесущий двигатель. Он уже догадался протянуть переноску.
– Здесь, на валу, можно отверстие просверлить, – сказал я Петру, – и нарезать резьбу для болта. Закрутил – уменьшил вибрацию, открутил – увеличил. А пока обойдёмся алюминиевой проволочкой.
Дед смотрел на меня с удивлением и потаённой тревогой. Уж он-то как никто знал мой реальный потенциал, до сих пор помогал решать сложные задачи по арифметике. И то, что внук так стремительно поумнел, было выше его понимания. Так не бывает, так не могло быть. Ни в какую чертовщину дед, понятное дело, не верил и усиленно искал объяснение этому феномену.
– На уроках труда, – сказал я ему, – мы делаем для школ совки и дверные петли, скоро будем вытачивать гайки и нарезать в них внутреннюю резьбу, а ты всё считаешь, что я маленький.
В общем, я сделал всё, чтобы он поверил, но не совсем получилось. Дед нутром чуял, когда я вру или что-то недоговариваю. Под его пристальным взглядом у меня всё стало валиться из рук. Столешница деревянного верстака из толстой, широкой доски оказалась вообще не закреплена. Когда заработал движок, её повело в сторону. Я несколько раз уменьшал лепестки, но так и не смог подобрать приемлемую вибрацию.
Видя, что у меня всё, как обычно, идёт через жопу, дед успокоился и даже повеселел.
– Давай помогу, – предложил Петро, достал из кармана отвёртку, открутил два шурупа с краю и рейкой расклинил двигатель, чтобы эксцентрики на валу работали под углом. – Пробуй теперь!
И как он угадал? Подсохший раствор, горкой возвышавшийся над коробкой, начал медленно оседать и постепенно сравнялся с краями. На поверхности проступило белое молочко.
– И куда ж оно всё поместилось? – спросил озадаченный дед.
– Село, – сказал Петро. – Заполнило все пустоты. Ты же, Степан Александрович, когда заливаешь фундамент, лопатой стучишь по опалубке? И здесь так. Только резко и быстро. Слышь, Кулибин, – повернулся он ко мне и указал пальцем на двигатель, – а из этой хреновины можно ещё что-нибудь сделать?
– Можно, – ответил я, вспомнив о перфораторе. – Можно сделать электрический лом. Только он получится настолько большим и тяжёлым, втроем не поднять.
В калитку вежливо постучали. Дед пошёл открывать.
– Как же ты собираешься выковыривать из формочки готовую плитку? – спросил Петро. – Здесь-то ладно, поверхность гладкая, а если, к примеру, рисунок пустить по лицевой стороне?
– Точно так же. Как только она выстоится, водичкой смочу и поставлю на вибростол.
– Как… как ты сказал?
– Вибрационный стол. К вечеру нарисую. Его нужно варить из железа. Столешницу делать отдельно и крепить на пружинах. На деревянном верстаке много не наработаешь.
Судя по голосу у калитки, пришёл дядя Вася искать своего кума. Надо сказать, пришёл вовремя. В дверях показалась бабушка и позвала всех ужинать. Жалела она мужиков со смолы. Когда выпадал случай, приглашала к столу, подкармливала. Они отвечали добром. Первый же мешок комбикорма, заначенный грузчиками и отданный им на реализацию, всегда уходил в наш дом.
Дед снова наполнил графин, опустошённый утром с моей подачи, хотя сам перед дежурством не пил. Пётр Васильевич тоже повёл себя как заправский трезвенник. Он налегал на горячее и о чём-то сосредоточенно думал. Зато дядя Вася отвязался за всех. За столом доминировал его надтреснутый тенор. Насколько я понял, ничего путного в библиотеке он не нашёл.
– С виду интеллигентные женщины, а сидят ерундой занимаются. Целый день на бумажке рисуют конвертики. И никто из них даже представления не имеет, что такое тротуарная плитка.
Мы с бабушкой поужинали на кухне. Потом она пожарила семечки, собрала дедову сумку, а я нарисовал в тетради эскиз вибростола. И даже успел проставить размеры, прежде чем дядя Вася окончательно вырубился. Он начал было рассказывать, как был ординарцем у полковника Баянова, как ездил на «виллисе» по пригородам Берлина, а в самом конце хотел показать в лицах, как разговаривал с маршалом Жуковым, когда тот приехал на позиции их батареи, но резко вскочил и сел мимо стула.
Пётр Васильевич с дедом пошли сопроводить пьяного до сторожки. Я вызвался им помогать. Открывал и держал калитку, пока шумная процессия не вышла на оперативный простор, а потом просто шёл позади. Шумел, в принципе, один Василий Кузьмич. Он несколько раз заводил песню «Хасбулат удалой», но каждый раз забывал слова.
В те времена пьянство считалось отягчающим обстоятельством только в суде. В народе к выпившим людям относились терпимо, по-человечески.
Когда дядя Вася прекращал петь и рассказывать, как он любит всех окружающих, дед с дядькой Петром продолжали начатый разговор.
– И вроде бы Бог не обидел, да не всё эти руки умеют, – сокрушался Петро. – Стол мы с Василем как-нибудь сами сладим, а вот насчёт форм и поддонов просто беда. Боюсь, не хватит ума даже дерево подобрать. Сосна не пойдёт, заплачет она по жарюке, а дуб – где его взять? Точность нужна, качество обработки, соответствующая пропитка. Взялся бы ты, Степан Александрович? Работу и материалы я оплачу, хотите – деньгами, хотите – готовой продукцией…
– Будем мараковать, – осторожно ответил дед.
Мне почему-то верилось, что от задуманного Петро уже не отступит, что скоро наш двор будет покрыт свежеуложенной плиткой. Это всё, что останется после меня. Не так уж и мало за девять дней.
Дверь в сторожку открывалась наружу. Я держал её, пока дядю Васю не занесли внутрь. Будучи в твёрдой уверенности, что мужиков со смолы я больше никогда не увижу, оставил чертёж вибростола на видном месте, под донышком недопитой бутылки портвейна.
Тягостная всё-таки штука – прощание. Слово «завтра» не отпускает, висит надо мной как дамоклов меч. Ему подчинены дела, поступки и мысли. Я уже примерно догадывался, каким оно будет, это мгновение истины. Раз! – и мой разум уйдёт, сменится на другой пакет информации, с иными файлами памяти. А куда он уйдёт? Как говорят на Севере, хрен знат. Куда, к примеру, девается человеческий разум, когда тело находится в коме и годами влачит, на беду родственникам, жалкое растительное существование?
От этой неожиданной мысли мне стало не по себе. А если и я так? Лежу, к примеру, сейчас в нашей большой комнате, сиделка вокруг меня увивается, кормит с ложечки, выносит горшок, переворачивает с боку на бок, чтобы не было пролежней, и думает: «Когда же ты, падла, сдохнешь?» А может, наоборот, молит Бога, чтобы я ещё с полгода потрепыхался? Ну, это в зависимости от того, сколько Серёга ей отслюнявливает со своей ментовской пенсии. Не станет же это брезгливое существо самолично возиться с говном? А присмотреть за братом надо. И похоронить тоже надо. Наследство того стоит. Вот, блин, ситуация! Хоть руки накладывай на себя!
