– С Алтая он. Село Усть-Козлуха.
– У-у-у! – Первый раз за сегодняшний день Екатерина Пимовна взглянула на меня с нескрываемым уважением. – Так вот откуда твои вещие сны! На Алтае сильные ведуны. И трава не чета нашей. Ладно, Сашка, присмотрюсь я к тебе. Может, что-нибудь и покажу…
Не доезжая до стана второй бригады, кони повернули направо. Телега перевалила через дорожный кювет и послушно затарахтела по бездорожью, вдоль посадки, по самому краю пшеничного поля к тутовой балке.
– Заглянем на всякий случай, – подтвердила мои наблюдения бабушка Катя. – Бог даст, флягу шелковицы соберём. А оттуда по полям, напрямки. Всё солнце так не будет слепить…
Она называла тутовник по-старому, по-казачьи, как Любка когда-то. Мы с ней добирались сюда на велосипедах. Выезжали утром, по холодку, а пока докрутишь педали, всё равно изойдёшь потом. Тутовник здесь разного цвета и сладости. Мы брали на самогон исключительно белый, чтобы меньше сахара добавлять.
Сколько Любке, интересно, сейчас? В школу, наверное, скоро пойдёт. А в моей прошлой жизни она года четыре как умерла. Рак доконал. Сестра её младшая приходила, рассказывала, как она таяла, губы кусала от боли, да всё меня перед глазами видела. Я, понятное дело, вздыхал, делал вид, что безутешно скорблю, хотя было мне, по большому счёту, глубоко фиолетово. Даже не спросил, даже из вежливости, в какой части кладбища и на каком участке её закопали.
– Любила она тебя, – сказала на прощание Танька и тут же поправилась, чтобы ударить как можно больней: – И больше никого за всю свою жизнь не любила.
Женщины. Кто их поймёт? Когда вспоминаю последнюю ссору, меня до сих пор гложет обида, и в то же время такое чувство, будто это я кругом виноват.
– По отцу, говоришь, дед Николай? – переспросила вдруг Пимовна. – Это хорошо. По материнской линии ты вообще ничего не получил бы. Но и он, если силу какую в наследство и передал, то разве что наполовину. А с другой стороны, книжки свои оставил. Значит, что-то такое увидел в тебе, или слово нужное знал. Я ж говорю, там ведуны – не чета нашим.
В понятие «слово» бабушка Катя вкладывала иной, известный только ей смысл. Я примерно уже догадывался, какой. «Отче наш» в её исполнении отличался от общепризнанного не одним только «хлебом надсущным». Это был набор сложных ритмических фраз, наполненных светом и какой-то пронзительной силой. Даже я, человек с музыкальным слухом, не раз и не два повторивший следом за ней эту молитву (жить-то охота!) и не просто так повторивший, а слово в слово, интонация в интонацию, может, и добился какого-то результата (онкологии как не бывало), но не постиг сути. Когда бабушка Катя произносила последнюю фразу, в воздухе повисал и долго ещё раздавался едва различимый, вибрирующий звук. Настолько тонкий, что даже ноту не назовёшь.
Тутовник ещё не поспел. Если что-то с деревьев и падало на попону, то не больше пригоршни зрелых ягод. За неполные полчаса мы с Пимовной наковыряли где-то с четверть молочной фляги, а их было в телеге не меньше пяти. Только она всё равно радовалась:
– Ничего, Сашка, на обратном пути доберём дополна!
Я уже сомневался, что он когда-нибудь будет, этот обратный путь. Время подбиралось к обеду, а мы ещё и половину пути не проехали.
Наверное, эта мысль тоже каким-то образом отпечаталась на моём лбу. Бабушка Катя легко прочитала её. Хотела, наверное, успокоить, но только нагнала тоски.
– Если к шести вечера в Ерёминскую попадём, будет самое то. Успокойся, там есть у кого столоваться, заночевать. А как ты хотел? – предвосхитила она все мои последующие вопросы. – Большие дела с наскока да с кондачка не решаются.
От балки дорога пошла в гору, по некошеному лугу, наискосок. Судя по линии электропередачи, которая здесь обрывалась, и «кэтэпушке» на конечной опоре, это летний выпас одного из ближайших колхозов. Скотину ещё не выгнали, но вот-вот сподобятся.
Несмотря на палево с неба, пот, комаров и прочие неудобства, я успокоился. Впервые за этот день Пимовна намекнула, что клубника, за которой мы якобы едем чёрт знает куда, только повод. На самом деле… Нет, лучше об этом даже не думать. Слова… ведь бывают не только нужными, но и лишними. Как большинство моих сверстников, я в детстве не верил в заговоры, наведенные порчи и прочие родовые проклятия. Не верил, пока не столкнулся со всем этим во взрослой жизни. Против вялотекущей шизофрении официальная медицина бессильна, ибо, как говорил Булгаков устами Воланда, «подобное излечивается подобным». Чёрное слово можно побороть только словом, вложив в него силу, направленную на добро.
Найдёт ли такую силу бабушка Катя? Нужно верить. Что ещё остаётся? Эх, знать бы точно, сколько дней мне отпущено в этой реальности. Упал бы на четыре кости
[40] да попросился бы к ней в ученики. Глядишь, дедовы гены и не пропали бы зря…
– Ты посмотри, какая красавица! – воскликнула Пимовна, торопливо осаживая коней. – Ну-ка, Сашка, пошли!
Не люблю слово «воскликнула», а как скажешь иначе, если она и правда воскликнула, спрыгнула наземь с телеги и чуть ли не побежала по этому зелёному морю, увлекая меня за собой. Она ведь росточком махонькая была. Вот только в общении с ней я всегда почему-то робел и чувствовал себя несмышлёнышем.
– Маленькая моя! И как же тебя угораздило вырасти здесь? Стадо пройдёт – веточки оборвут и затопчут!
Я сначала даже не понял, что Пимовна беседует с деревцем, неизвестно каким образом выросшим у края наезженной колеи. Это была берёзка, очень большая редкость в здешних краях. На нашей окраинной улице их было всего две, и обе на пустыре, чуть дальше двора Раздабариных. Не знаю, у которой из них лечила она зубы, но там всегда многолюдно, из-за мостика через речку. Ночью, наверное, приходилось ходить.
– А я думаю, с чего это кроты делянку вскопали около островка? Так это они тебя ждут! – сказала бабушка Катя, присев на одно колено и трогая пальцами крошечные листочки. – Ну что, милая, будешь у меня жить?
И чёрт меня подери, если хоть капелюшечку вру, деревце дрогнуло и зашелестело листвой. Ну точно как наша груша после того, как я досыта напоил её тёплой водой из шланга.
Глава 17. О чём молчали волхвы
Ерёминскую по старинке называют станицей, хоть она меньше иного хутора. До революции здесь проживало под три тысячи душ обоего пола. Сейчас – от силы человек пятьдесят. Место мрачное, непричёсанное. Особенно если смотреть со склона горы. То там то сям, между кронами высоких глючин, промелькнёт крытая дранкой крыша, закудрявятся заброшенные сады у синей полоски реки Чамлык. Ни площади нет, ни околицы, ни своего колхоза. Пруды и те заросли.
– Ну вот, Сашка, здесь я и родилась, – сказала бабушка Катя.
Она умела так оборвать любой разговор, что какую фразу после неё ни скажи, всё будет невпопад. Пришлось замолчать и мне. Взрослый всё-таки человек, хоть и пацан. Понимаю.
