А жаль. Ведь мы говорили о времени и кресте. Тема возникла сама по себе, когда наша телега проезжала мимо одного из курганов, которые в этих краях принято называть скифскими. Курган был настолько крут, что трактористы даже не рисковали взобраться на него с плугом и бороной, а тупо опахивали по кругу.
От края до горизонта поле было расчерчено всходами молодой кукурузы. На этом весёлом фоне вершина холма казалась мрачным пятном: кривые приземистые деревья с редкими листьями, низкий ползучий кустарник да выгоревшая трава.
Я, честно сказать, на этот курган не сразу и посмотрел. Только после того, как Пимовна заострила на нём внимание, высказавшись в том смысле, что «могилку разграбили, потревожили душу, а потом удивляются, откуда берутся пыльные бури».
Неровности и ухабы так настучали по моей многострадальной заднице, что она онемела. Пришлось соскочить с телеги и немного размяться пешком. Поэтому я сразу и «не догнал», о какой могилке идёт речь. Стал уточнять:
– Вы это о чём?
– Да вот же! – Пимовна очертила левой рукой контур холма и для верности ткнула в центр кнутовищем.
Нет, эти травники, экстрасенсы и прочие колдуны – народ с прибабахом. Вспомнилось, как ещё одна бабка Екатерина, которую я встречу лет через сорок в том самом хуторе, где буду сажать веники, на голубом глазу утверждала, что плотные белые облака в небе нужны для того, чтобы в них прятались летающие тарелки. И вроде бы женщина с медицинским образованием, по жизни очень толковая, парня-«афганца», от которого отказались все другие врачи, за месяц поставила на ноги, а сказала – хоть стой, хоть падай! Эта тоже. Ну какая может быть связь между скифским курганом и пыльными бурями?! И потом, почему именно с этим? У нас их на каждом поле по три-четыре штуки. Некоторые так приглажены тракторами, что сразу и не поймёшь, курган это или просто пригорок с симметричными сторонами.
Я, наверное, промолчал бы, если бы Пимовна не сморозила очередную глупость:
– Надо будет хоть простенький крестик под стволом дерева закопать. Глядишь, упокоится душенька.
Внутренне ухмыляясь, я задал вопрос на засыпку:
– Бабушка Катя, вы хоть знаете, сколько этим курганам лет?
– Понятия не имею. А сколько?
– Не меньше пяти тысяч!
– Надо же…
Пимовна поудивлялась, поохала, потом до неё дошло:
– Так ты, Сашка, хочешь сказать, что люди в то время не знали креста? Напрасно ты так подумал. А ну, посмотри на солнце!
Я послушно смежил ресницы и повернулся в нужную сторону.
– Что-нибудь видишь?
– Солнце как солнце…
– Экий ты бестолковый! Внимательно присмотрись!
– Так слепит оно…
– У-у-у, Сашка! Ведун из тебя, чувствую, как из говна пуля. Не на само солнце нужно смотреть, а на то, как оно в твоих глазах отражается.
Я злился, поскольку не понимал, что конкретно хотят от меня. Приоткроешь веки – слепит, в носу свербит, чих накрывает. Захлопнешь – красные пятна. От моей вопиющей тупоголовости Пимовну потихоньку начало бесить.
– Ну, – с нескрываемым раздражением переспросила она, – что-нибудь видишь?
– Свет, – отозвался я и три раза чихнул.
– Какой свет?
– Яркий. Какой же ещё?
– Чтоб тебе повылазило! – с чувством воскликнула бабушка Катя. – Всё! Ничего больше не надо! Повертайся назад! – Некоторое время она шевелила губами. Матюкалась, наверное, про себя, чтобы я не услышал. Но не сдалась. Потому что сказала: – Хочешь, Сашка, я объясню, что ты видел на самом деле? Ты видел небесный крест. Первый луч опускается сверху вниз, второй – слева направо. А между ними – сияние, играющий ореол.
– Нет, – возразил я, – лучи были сильно смещены вправо, и больше походили на букву «Х». Поэтому я не сразу и разобрал, что это такое.
– Ничего удивительного, – хмыкнула бабушка Катя, – сейчас ведь… не двенадцать часов, а уже, слава богу, без четверти пять! Крест потихоньку смещается, как стрелки на циферблате часов. И главное, какой ты свет ни возьми – от звёзд, от луны, от электрической лампочки, – он всегда стоит на месте. У одного только солнышка движется. Живое оно. Я, Сашка, порой думаю, что это и есть Бог. Прости, Господи, меня неразумную, если обидела словом. Прости, сохрани и помилуй…
Пимовна зашептала свои молитвы, а я смежил ресницы и ещё раз взглянул на пышущий зноем, огненный шар, изумляясь в душе. За кажущейся обыденной простотой скрываются такие глубины! И как я не знал этого раньше?!
За третьей горой дорога пошла на долгий пологий спуск. Кони сорвались на рысь, веселей застучали подковами.
– Слава богу! – сказала бабушка Катя и, обернувшись, перекрестилась в сторону уходящей вершины.
И что её так насторожило? Никакой отрицательной энергетики в окружающем воздухе я не почувствовал. Наоборот, саженцы кукурузы у подошвы кургана были крепче и выше своих собратьев, и отличалась по цвету в тёмно-зелёную сторону.
– А как вы определили, что это место особенное? – спросил я, посунувшись в сторону, чтобы не мешать широкому, от души, крестному знамению.
– Ой, Сашка, не хочу! – Пимовна вдруг подпрыгнула на сидушке. – Поганое это дело…
Нет, странная она всё-таки женщина! Сама ведь открыла тему, а я типа её обломал.
Главной станичной улице позавидовала бы иная столица. Она была широка, как душа пьяного казака. Саманные хаты ютились по ней, словно шашки на чёрно-белой доске в самом конце партии: то через клетку, то через две-три. Только в одном месте соседские плетни стояли параллельно друг другу, и это вносило в пейзаж маленький диссонанс.
Почувствовав близость жилья, кони пошли веселей, обогнули глубокую лужу, белую от гусей. Здесь никто им не мазал шеи разноцветной краской, чтобы отличить своих от чужих. Да, скорее всего, и не пересчитывал никогда.
Возле одного из дворов бабушка Катя хотела остановиться. Я это прочёл по её глазам. От самого склона они у неё были всё равно как у мраморной статуи. В том смысле, что смотрели в какую-то одну отстранённую точку. А тут прямо сконцентрировались. С минуту поразмышляв, она, на манер цыган, всосала губами воздух, породив прерывистый звук, заменяющий им общеизвестное «но!» и всплеснула вожжами над спинами лошадей. Копыта послушно зачавкали по раскисшему чернозему в сторону магазина сельпо.
Это был пятистенок из красного кирпича, переоборудованный для общественных нужд. Крыльцо в четыре ступени выходило на улицу и было красиво обрамлено старинной кованой вязью.
Разгружали хлеб из местной пекарни. Шофёр-экспедитор доставал из оцинкованной будки тяжёлые поддоны с буханками и, краснея от натуги, таскал их в раскрытую дверь, подпёртую шваброй. Был он в широком белом переднике, обёрнутом вокруг голого торса, и чёрных бухгалтерских нарукавниках. Жарко. Промасленная спецовка в тёмных разводах пота была аккуратно разложена на капоте и исходила паром. Особенно поразило полное отсутствие очереди. Здесь что, не едят свежего хлеба?
