Из аборигенов я приметил только бабусю в больших роговых очках. Она восседала на низкой скамейке и продавала тыквачные семечки. Большой стакан – десять копеек, маленький – пять. Я знаю. У нас такие бабуси торгуют на каждом углу.
Пимовна с ней поздоровалась, притулилась рядом на корточки. Пару минут они пообщались, потом обнялись и заплакали.
Я отвернулся, ещё раз, с прищуром, глянул на солнце. Оно уже потеряло былую силу и зависло над высоким частоколом хребта, будто размышляя, за какую вершину сподручней сегодня упасть. Раскалённая за день земля выжимала из себя последнюю влагу, и лёгкое марево играло у горизонта. Только небесный крест не терялся на зыбком фоне, не преломлялся в заснеженных склонах. Он был по-прежнему геометрически точен и строг. С точки зрения земного будильника на вселенских канцелярских часах было без двадцати шесть…
– Гля, городской! Дам по башке, улетишь на горшке!
Я опустил глаза. На грешной земле тоже произошли серьёзные перемены. Рядом с очкастой бабусей неизвестно откуда нарисовался чумазый пацан с выцветшей добела нечёсаной шевелюрой. Он строил мне рожи. А Пимовны уже не было. Наверное, зашла в магазин.
Если мне что-то сейчас и хотелось, то драться меньше всего. А придётся. Сегодня без этого никуда.
– Городская кры-са родила Бори-са, – кривляясь, загнусавил пацан. – Положила на кровать, стала в жопу целовать!
Вот говно из-под жёлтой курицы! Я ни разу не был Борисом, но похоже, булыжник в мой огород. Заедается, падла! Придётся давать в бубен, но для начала восстановить словесное статус-кво.
– Рыжий, рыжий, сел на лыжи и поехал воевать. Дрался, дрался и усрался, подтирай штанишки, мать! – выпалил я, слезая с телеги, и сделал контрольный выстрел. – Ты не Лермонтов, не Пушкин, а простой поэт Звездюшкин!
Я сказал именно «Звездюшкин», а не то, что вы сейчас подумали. Сориентировался. В последний момент переложил язык с поправкой на Пимовну. Она ведь из местных. В этой станице ей всё сразу донесут. Узнает она – значит, узнает дед. А мне оно надо?
В годы моего детства рифмованная дразнилка ударяла в три раза больнее обычной. Собственно, так я и напрактиковался писать стихи. Но этот экспромт о Пушкине был рождён другой головой. Так отозвался о моём хулиганском творчестве третий штурман ледокола-гидрографа «Пётр Пахтусов» Валерка Унанов.
Тем не менее сейчас его опус прозвучал в тему и оставил станичному забияке только один аргумент – кулаки.
Я выдал ему по соплям, как говорится, в два клика. Обозначил прямой справа, но «гостинец» попридержал, не донёс, остановил на полпути. Когда обе его руки вскинулись в суматошной защите и оголили пузо, последовал ещё один финт. С утробным выдохом «н-на!», я наклонился влево и дёрнул плечо вперёд. Пацанчик повёлся и снял часовых. Вернее, перебросил на опасный участок фронта. Естественно, получите дозвон. В нос не попал, но губы подраспушил. А больше ничего не успел. Не дали. Хозяйка тыквачных семечек оказалась на редкость проворной. Я и момента не уловил, как она подскочила со своей скамейки и вклинилась в побоище с тылу. Это было так неожиданно! Особенно для меня.
– Када ж ты, падла, угомониссе?! Када ж я, на старости лет, спокою дождусь?! – орала она неожиданно низким голосом, охаживая потерпевшую сторону невесть откуда взявшейся палкой из ствола конопли.
Очки у неё были будто приклеены к переносице. Даже не вздрагивали.
– Ба! Ну перестань! Он первый начал! – притворно захныкал пацан, уворачиваясь от гулких ударов.
Палка была полой и больше гремела, чем причиняла боль.
– Ты из меня дуру не строй!..
Я потихоньку залез в родную телегу и затаился на передке, подальше от семейных разборок. Белобрысый сказал «ба», а чужих так не называют. Моя очередь подоспеет потом, когда возвратится Пимовна. Это тоже одна из взрослых традиций того времени: каждый успокаивает своего. Так что будет и мне сегодня «Звездюшкин».
«И подвернулся же под руку этот кашкарский петух!» Я с ненавистью взглянул на невзрачного пацана и почему-то подумал, что валить его надо было не встречным, а боковым. Ведь точка опоры была у него в тот момент на самых носочках.
– Чего это они тут не поделили?! – спросила бабушка Катя.
Так искренне удивилась, будто мальчишечьи драки – это такая же редкость, как заезжий «Зверинец», который заглядывает к нам в захолустье не чаще раза в год.
Она возвращалась к телеге с только что купленной сеткой-авоськой, наполненной пакетами и кульками из плотной жёлтой бумаги. В правой руке, на излёте, держала за горлышки две бутылки казёнки с пробками, запечатанными тёмно-коричневым сургучом. Наверное, из старых запасов. В удалённых магазинах «Сельпо» можно было свободно купить любой дефицит. Вплоть до японских туфель. Импорт в то время распространялся по торговым сетям централизованно, равномерно и более-менее справедливо. То, что в Москве отрывалось с руками, в сельской глубинке зачастую считалось неходовым, залежалым товаром.
«Ох, сладки гусиные лапки!» – когда приходилось к слову, повторял дед. «А ты едал?» – «Нет, я не едал, но мой прадед видал, как барин едал!»
Так вот эта эксклюзивная водка, которую бабушка Катя несла в правой руке, была для меня теми самыми «гусиными лапками». Не пробовал никогда и видел единственный раз на новогоднем столе нашей камчатской квартиры.
– Да вот, – подтвердила наблюдения Пимовны старушка в очках, – глазом не успела моргнуть, а уже поскубались!
– Сашка! – В глазах бабушки Кати промелькнули серые тени. – Не тебе ли Степан Александрович давеча говорил: «Веди себя хорошо, чтобы мне перед людями не было стыдно»? Это ты так сполняешь его наказ?!
Я сгорбился, потупился и засопел, всем своим сокрушённым видом демонстрируя чистосердечность раскаяния. Руки бабушки Кати, в отличие от её слов, двигались размеренно и спокойно. Сетку она аккуратно поставила в уголок, бутылки переложила рукавами моей фуфайки.
«Нет, такой замечательной водки я обязательно сегодня лизну. Хоть капельку, но лизну, – думал я, старательно заставляя себя заплакать. – Хрен с ней, с хворостиной! Упущу такую оказию, мужики меня не поймут!»
Какие мужики мне сдуру на ум пришли? Те, с которыми в морях бедовал, давно за чертой, забросившей моё прошлое в далёкое будущее. Да и сам я здесь на птичьих правах. Дождусь вот, когда Пимовна выговорится, заткну подходящую паузу словами «я больше не буду» и посчитаю, сколько конкретно мне ещё остаётся до полных сорока дней.
Только не было этой паузы.
– Васька! – повысила голос бабушка Катя. – Ты что это там притих? Знает кот, чью сметану сдул? А ну-ка, иди сюды!
«Звездюшкин» не торопился. Пока его ба, причитая и охая, складывала товар и пожитки в небольшую тележку, переделанную из детской коляски, он ковырял коричневой пяткой кротовью нору.
– Я кому говорю?!
Вместе с именем, прозвучавшим на всю станицу, Васька в моих глазах сразу обрёл статус чуть ли не своего человека. Хрен его знает, вдруг родственник? Вон как Пимовна с ба обнимались! Я даже стал смотреть на «Звездюшкина» без прежнего негатива.
