– Во-о-н его хата, наспроть, – подтвердил Васька, ткнув для верности в покосившуюся калитку указательным пальцем правой руки. (Был он, кстати, не «Звездюшкин», а Казаков.) – Без бабки моей никого во двор не пускает. Даже почтарша, когда пенсию по дворам разносит, сначала стучится к нам.
Солнце между тем расплылось алой лужей именно в той стороне. Оно уже не слепило глаза, но дальше калитки ничего не давало увидеть.
Мы с моим маленьким другом стояли на крыше коровника, бывшего когда-то летней времянкой. Вернее, под крышей, переделанной в плоский навес. Там хранились запасы сена и кукурузы, а в углублении, рядом с бывшей стрехой, припрятан Васькин боевой арсенал. Он с гордостью показал обрез трёхлинейки, ржавый трёхгранный штык и кусок пулемётной ленты, кажется, от «максима». Будь я сейчас в своём настоящем прошлом, точно позавидовал бы такому богатству.
– Ва-а-ська! Ты иде?! Сбегай к колодезю, воды принеси!
– Иду, ба!
Нет, не зря взрослые так помыкали нами, представителями последнего поколения, умевшего бегать по земле босиком. Наверное, предчувствовали, что эту землю, политую их потом и кровью, мы потеряем бездарно и навсегда.
Как хорошо в их времени! На столе перед сковородкой горит каганец. Мы с Васькой уплетаем яичницу с салом. Электричество экономится: «Вам что, тёмно ды́хать?!» Безудержная мошкара стремится в раскрытую дверь, путается в марлевой занавеске и с шелестом опадает на доски порога. Гудит керогаз. Исходит дурманящим паром кастрюля с каким-то варевом «для Фролки» – того самого колдуна. И чем он такой страшный, если бабушки называют его настолько пренебрежительно?
* * *
Но всё когда-то заканчивается. Даже долгое ожидание. Мы с Пимовной идём впереди. Бабка Глафира прикрывает нас с тылу кастрюлей с горячим борщом. В свете новорождённого месяца тускло поблёскивают стекляшки её очков. А Васька бастует. Сказал, что никуда не пойдёт, страшно ему.
Да и мне, честно говоря, жутковато. Между хатой и высоким частым плетнём, где у добрых людей разбит палисадник, здесь возвышаются три могильных креста. Ни таблички на них, ни надписей. Плюгавая собачонка, каких обычно принимает на службу справный хозяин («гавкучая и жгрёть мало»), усердствуя, роняет слюну. Странно так лает. Сунет жёлтые зубы под оббитую железом калитку – «р-р-хав, р-р-хав!!!» – потом отбежит к низенькому крылечку и заливается весёлым звонком. Ночка-то звёздная, мне всё хорошо видно.
Дверь открылась, как в фильме ужасов, с громким, протяжным скрипом. Послышалось характерное шорканье, перемежаемое сдавленным матом. Хозяин ногами нащупывал чёботы. Долгая, неясная тень выросла наконец на пороге, и каркающий голос спросил:
– Кого там нелёгкая принесла?
– Собачку уйми, Фрол! – сварливо сказала бабушка Катя.
– Ходють и ходють… – Колдун не спеша спустился с крыльца и двинулся в нашу сторону. Был он в длиннополом плаще из брезента, накинутом прямо на голый торс, и застиранных солдатских подштанниках. Голову держал высоко. На стриженной под бокс голове задорно торчал суворовский хохолок. – Ходють и ходють, – повторил он, выгребая на лунный свет.
«Моп твою ять!!!» – чуть не произнёс я. Пимовна тоже опешила. Судорожно ухватилась за мою руку.
Это было действительно страшно. Наискось через лицо Фрола тянулся сабельный шрам. На высоком морщинистом лбу он будто выдавался наружу двумя параллельными багровыми бороздами, а под правой глазницей смотрелся глубоким оврагом со склонами, как у куриной гузки, кое-где поросшими редкой седой щетиной. Сам глаз уцелел. Но, честное слово, лучше бы он вытек! Выглядело бы хоть немного по-человечески, если спрятать провал под чёрной повязкой. А так… яблоко, размером с добрую сливу, было покрыто слезящейся красно-розовой плёнкой. Оно почему-то застряло на выкате из рассечённых ударом век. На лишённой узора некогда радужной оболочке красовалось бельмо. Оно казалось огромным зрачком, который смотрел вертикально вверх и пожирал свет.
Мне кажется, колдун просто прикалывался. Он жил как бирюк и имел в своей жизни единственное развлечение – распугивать незваных гостей. Здоровый глаз поблёскивал озорно, губы кривились в насмешке. Фрол прекрасно осознавал своё безобразие, тот безотчётный ужас, который охватывает неподготовленного человека при единственном взгляде на эту его «визитную карточку».
– Кого там нелёгкая принесла? – свирепо спросил он, являя свой образ поверх калитки.
– Собачку уйми! – теряя терпение, повторила бабушка Катя.
– Ити его в кочерыгу, опять батарейка села! – преувеличенно громко сказал Фрол и выдернул за провод наушник. – Батарейка, говорю, села! Пойду поменяю…
Он с шумом отпрянул, в три шорканья развернулся своим ещё крепким телом и побрёл по направлению к хате.
– Фух, насилу за вами поспела! – сказала бабка Глафира, ставя на землю укутанную в душегрейку кастрюлю. – Видали красавца? Вот так придуривается, издевается над людями. Теперь хоть заорись. Эй, старый пердун! Я ить тоже сейчас уйду, до завтрева будешь не жрамши!
Брезентовый плащ вздрогнул.
– Ты, что ль, Глах? – живо отозвался колдун. – А я и не вижу! Кто это там с мальцом?
– Что, сослепу не признал? Оно и немудрено! Это ж Катька малая, Пима Ляксеича дочь, невеста твоя…
Устройство кубанской хаты традиционно. Две комнаты – большая и маленькая. У богатого казака крыльцо выходит на улицу, у бедного – смотрит во двор. Захочешь, не заблудишься. У Фрола русская печь. Она отнимает добрую четверть жилого пространства. Кругом сплошные углы. Зато и уборки в хате – баран чихнул. Да и не развернуться вдвоём. Пока бабка Глафира выгуливает мокрую тряпку и накрывает на стол, все лишние сидят возле крыльца. Стулья и табуретки временно вынесли, чтобы не мешали. Колдун прячет увечный глаз под бескозыркой с красным околышем. Он уже в шароварах со споротыми лампасами и чистой белой рубахе. Как услышал, что в гости явилась сама бабушка Катя, так и помчался в избу со словами «Ты уж, Глаха, сама!».
Я хочу спросить у него насчёт крестов в палисаднике, но всё не могу встрять в разговор. Взрослым не до меня.
– Добрым был атаманом Пим Алексеевич, всё и про всех знал. Помню, в шестнадцатом, тёлушка у нас пропала. Верёвку обрезали и с выпаса увели. Мне аккурат двенадцать годочков стукнуло, здоровый уже бугай. Да-а-а…
Задумавшись, Фрол теряет над собой контроль. Откинулся на решётчатую стенку перил и смотрит в небесную бездну, обнажив кадыкастую шею. Под его босыми ногами заходится счастьем пёс Кабыздох. Сунул нос в мохнатые лапы, зенки свои карие закатил и коротко постукивает куцым хвостом. Хозяин, наверное, для него не колдун и урод, а самый красивый и добрый на земле человек, хотя кормит его не он, а бабка Глафира. Я уже тоже привык и смотрю на лицо колдуна без прежнего содрогания.
– Да-а-а, – продолжает он. – Здоровый бугай! Выходит, мой недосмотр. Ну, батька-покойник и говорит: «Ты Карту седлай, я – Баяна, поехали к атаману, пусть разбирается…»
